Степь зовет

Миколы Степановича Иващенко не было, он поздним вечером выехал в район. Должен был утром вернуться, но задержался в только что организованной Успеновской МТС. Ему еще очень хотелось побывать в Ковалевске, в родном селе, но туда был порядочный конец, и так как на утренние часы в райком были вызваны люди, Иващенко велел шоферу ехать прямо в Гуляйполе.

… Иващенко жили на нижней окраине Ковалевска, у глиняных ям. Там, на узкой улочке, среди покосившихся батрацких землянок, стояла хатенка, в которой родился и вырос Микола. Отец его, Степан, первый силач на селе, работал у здешнего богатея и сельского старосты Пилипа Деревянко. Едва Миколе исполнилось одиннадцать лет, он тоже пошел к нему батрачить.

Чуть свет, когда ночная роса еще жгла босые ноги, Микола в заплатанных штанах отправлялся в поле и полол хозяйский картофель, морковь, бураки и кукурузу.

В жатву он, еле удерживая в руках тяжелые грабли и кровавя ноги колючей стерней, подгребал колосья за тарахтевшей лобогрейкой. В холодные осенние дни, в дождь и ветер пас старостовых свиней.

Зато зимой Микола мог вдоволь насидеться в землянке. Разутый, стоял он у окошка и, продышав пятачок в замерзшем кусочке стекла, выглядывал на улицу, где хозяйские дети в теплых кожушках и валенках с визгом проносились на санках с горы или бежали в школу. У Миколы щемило сердце от обиды и зависти. Однажды вечером он не вытерпел. Как был, босой, прокрался палисадниками к школе, подтянулся, держась за наличник, и с замиранием сердца прильнул к окну. Он увидел строгие ряды парт, блестящую черную доску и разноцветные картинки на стенах.

Кулацкие сынки заметили Миколу и с криком: «Вор! вор!» — начали закидывать снежками. Разъяренный, он соскочил с окна и бросился на мальчишек. Одного сунул головой в сугроб, другому поставил фонарь под глазом, третьему расквасил нос, но и сам вернулся домой весь в синяках. Мать Миколы, которая уже год не поднималась с постели, тихо сказала сыну:

— Микола, прошу тебя, сынок, не ходи туда больше. Не про тебя эта школа…

— Что я, хуже других? — озлобленно спросил мальчик.

— Такая уж твоя доля…

«Доля… Что оно такое — доля?» — думал Микола, и с тех пор эта мысль не давала ему покоя. Почему одним счастье, а другим горе? Почему старосте живется сытно, весело, вольготно, а они часто сидят без хлеба? Вот сейчас он пробегал мимо старостовой хаты. Там играл граммофон, в больших окнах светло горел огонь, а за столом, уставленным пирогами, среди гостей сидел разряженный Тимошка и запихивал в рот огромный ломоть.

За что Тимошке такое счастье? У него и сапожки хромовые, и в школу он ходит; все потому, что хозяйский сын. А он, Микола, на их земле надрывается. Земли у них, может, сто десятин и полный двор худобы, а у Миколиного отца даже дворняжки нет, потому что нечем ее кормить. Шесть с лишком лет проработал Микола у Деревянно, в степи, на конюшне, на кирпичном заводе. Но однажды, когда Пилип при расчете обидел его закадычного дружка Хонцю Зеленовкера с хутора Бурьяновки, Микола среди бела дня выбил стекла в светлых старостовых окнах и убежал из села. Скитался по хуторам, работал у немецких колонистов, пока не настала война, а там его взяли в солдаты.

Года через три в волость дошли слухи, будто Микола Иващенко убит, но в начале зимы 1918 года он нежданно-негаданно возвратился в Ковалевск, худой, бледный, в длинной простреленной солдатской шинели. Он добрался сюда из далекого Петрограда, где полгода пролежал в госпитале. От него крестьяне впервые услышали про Ленина, про ленинский Декрет о земле. Собрав вокруг себя солдат, вернувшихся с фронта, батраков и бедных крестьян, Микола Иващенко организовал в Ковалевске революционный комитет, который сбросил урядника, старосту, создал в окрестных селах комнезамы и разделил всю землю между крестьянами.

А когда на Гуляйпольщине стали орудовать банды батьки Махно, Микола Степанович Иващенко сколотил партизанский отряд. Верхом на горячем коне Микола носился по пыльным дорогам, был первым в боях, и пуля его не брала. Но однажды ночью Миколу подстерег в Успеновской дубраве Тимофей Деревянко и разрядил свой обрез ему прямо в бок. Тяжело раненного, его отвезли в святодуховскую больницу. Потом, когда Гуляйпольщину занял на время Деникин, в Ковалевск прискакал с белогвардейским карательным отрядом Тимофей, согнал семью Иващенко к глиняным ямам и своей рукой расстрелял всех…

«Вот эта дубрава», — чуть ли не вслух произнес Микола Степанович, когда машина стала огибать лесок. Почему-то сегодня так отчетливо встали в памяти далекие годы детства и юности. Может быть, потому, что ему предстоял неприятный разговор с Хонцей, с тем самым Хонцей, который по первому его зову вступил в партизанский отряд?…

Тем временем Хонця сидел в неуютной приемной райкома, примостившись на краешке скамьи в углу. У стола напротив сидели и стояли несколько крестьян и слушали молодого инструктора, который вполголоса быстро говорил им что-то.

«Болезнь это у меня, что ли? — думал Хонця, наблюдая за инструктором. — Как говорить, так у меня язык заплетается. Ну с чего это на меня такое беспокойство напало? — пытался он себя ободрить. — Микола Степанович свой человек, из одной миски ели, в одном отряде воевали, в одной партии состоим. Непонятное дело: когда он у нас в хуторе, мы с ним словно на одну арбу колос подаем, а тут как-то совсем по-другому…»

Двери поминутно хлопали. Торопливо входили потные, запыленные мужики, заглядывали в одну комнату, в другую и, недолго побыв, с громыханьем разъезжались на своих телегах, кто в какую сторону.

Наконец во входных дверях показалась высокая сутулая фигура секретаря райкома. У порога он задержался, стряхнул с себя пыль, вытер лицо платком. Тотчас его окружил наехавший народ. Стало шумно. Иващенко оживленно здоровался то с одним, то с другим.

Те, кого Иващенко на сегодня вызвал, стояли в стороне у окна и молчали. Шумели прибывшие по своему почину.

— Степаныч, нехай райком выделит мне другого уполномоченного! — покрывая общий гам зычным баритоном, кричал худой, смуглый, как цыган, мужик, председатель малостояновского сельсовета.

— А чем тебе Таратута не показался?

— Это я ему не показался, видно, моя борода глаза ему мозолит. Одну ночку переспал и укатил, даже с народом не повидался.

— Как так? — нахмурился Иващенко.

— А очень просто. Глушь у нас, видишь ли. И потом подавай ему масло, сметану, жареных курей… А раз нет, значит, ноги на плечи — и айда. Условия неподходящие.

— Мы ему создадим условия… — проворчал секретарь райкома, и тон у него был такой, что малостояновский председатель не позавидовал сбежавшему Таратуте.

— Ну, а ты чего принесся за тридцать верст, Максим Павлович? — обратился Иващенко к коренастому мужику с густой, круглой бородой.

— Меня спрашиваешь? — отозвался тот, хитровато играя черными глазами. — Я, Микола Степанович, к тебе только с одним вопросом: чем мой колхоз хуже Санжаровского? Чем? Вот это ты мне разъясни, и я уеду с богом.

— Кто говорит, что вы хуже? — усмехнулся Иващенко, догадываясь, к чему клонит председатель Святодуховского колхоза. — Мы считаем твой колхоз одним из лучших в районе, а может быть, и самым лучшим.