Степан Халтурин

В 1878 году совершался переворот в настроениях землевольцев. Те из них, кто выехал в деревни, поселились среди крестьян, мало-помалу начинают осознавать тщету своих усилий поднять дерев-ню на революцию. Поселения пустеют, пропагандисты бегут в города. И лишь немногие из них, оказавшись в городе, пытаются заняться пропагандой среди рабочих, большинство же, потеряв веру в народ, ищут связей с оппозиционными элементами «образованного общества», втягиваются в единоборство одиночек с государственной машиной царизма. Группа дезорганизаторов партии растет, ей рукоплещут недовольные, террор уже кажется им не средством обороны, а универсальным методом революционного наступления. Пропаганда народной революции отступает на второй план. Захват политической власти партией народников вдохновляет дезорганизаторов на новые и новые покушения.

А началось все с Трепова. Собственно, даже не с него, а с пресловутой «боголюбовской» истории в тюрьме. Экспансивные южане — Осинский, Попко, Брантер, приехав в Петербург, пылали местью и спорили о планах ее осуществления. Между тем северянка Вера Ивановна Засулич опередила их. 24 января 1878 года она скромно явилась на прием к градоначальнику Петербурга, дождалась своей очереди, вошла в кабинет, неся в одной руке прошение, другой же выхватила револьвер и выстрелила в Трепова, тяжело ранив генерала. Засулич схватили. Потом ее судил суд присяжных, но на суде вскрылись такие зверства генерала, такой произвол тюремных властей, что присяжные вынуждены были оправдать Засулич. Огромная толпа людей, ожидавшая решения суда, подхватила Засулич на руки, усадила в карету и проводила, громко выражая свои чувства восторга. Выстрел «скромной северянки», сочувствие тысяч людей ее подвигу, подлили масла в огонь. По всей России загремели выстрелы.

В Киеве, куда опять вернулся Осинский, был выслежен прокурор Котляревский. Ночью Осинский стрелял в него. Прокурор, лежа на земле, ревел от страха, но толстая шуба спасла его от пуль. Тогда-то у Осинского и зародилась мысль оповещать общество о всех террористических актах от имени «Исполнительного комитета», которого никто не выбирал, но так выглядело грозней. В марте 1878 года первая прокламация с оповещением о покушении на Котляревского и об убийстве шпиона Никонова в Ростове-на-Дону была расклеена на заборах Киева.

25 мая жандармский офицер Гейкинг был убит Попко. Софья Перовская, Александр Квятковский, Александр Михайлов, Фроленко, Баранников учинили целое сражение, пытаясь освободить осужденного по процессу 193-х Войнаральского.

Нервы России были напряжены, в такой атмосфере трудно было устоять, остаться в стороне от открытых схваток с правительством, они увлекали молодежь, и только твердая вера Халтурина и его товарищей по союзу в то, что террор не даст политических свобод рабочему классу, не вызовет революции, заставляла их продолжать организаторскую деятельность. В сознании целей и средств революционной борьбы бывшие ученики народников на голову переросли своих учителей. Но террор уже стал мешать работе неокрепшей и до конца не оформившейся организации. Усиление полицейских репрессий не могло не сказаться и на рабочем движении.

Даже Халтурина порой одолевала злоба. Хотелось очертя голову броситься в бой и бить, крушить ненавистных царей, генералов, жандармов, хозяев.

Якимова угадывала смену настроений Халтурина.

Однажды Анна Васильевна попросила Степана проводить ее домой после заседания кружка. На улице было уже темно, когда они выбрались из душной каморки и двинулись к станции железной дороги, соединяющей Сормово с Нижним. В вагоне никого. Якимова была взволнована, несколько раз порывалась что-то сказать, но не решалась. Халтурин молчал, удивленно поглядывая на свою спутницу.

— Степан Николаевич, по-разному мы относимся к террору, и я не стану вас переубеждать, — наконец заговорила Анна Васильевна глухим от волнения голосом. — Но могу я надеяться на вашу помощь?

Сквозь оконное стекло вагона луна освещала бледное лицо Якимовой. Ее огромная русая коса немного растрепалась, серые, всегда такие ясные глаза смотрели на Степана с мольбой, сквозь грохот поезда слова ее были еле слышны.

— Конечно, если нужно помочь, то отчего же. А чем, к слову, могу я вам помочь?

Якимова больше не колебалась и, наклонившись к уху Халтурина, торопливо пояснила:

— Через Нижний должны везти на каторгу Брешко-Брешковскую. Наши решили ее освободить. В Нижний приехал Николай Морозов, но у него нет надежных людей. Помогите нам, Степан Николаевич.

Халтурин ответил не сразу. Принять участие в освобождении Брешко-Брешковской? Это плохо вязалось с той тактикой революционной пропаганды, которую избрал рабочий союз. Но, с другой стороны, Халтурин не мог не прийти на помощь товарищам, он всегда был готов помочь в освобождении узника, которого отправляют заживо в сибирскую каторжную могилу. Халтурин колебался недолго.

— Кто еще примет участие в освобождении Брешко-Брешковской?

— Николай Морозов, Ширяев, вы его знаете, это тот студент, что на паровозном кружок ведет, ну, и вы, если согласитесь. Меня Морозов не хочет, как он говорит, «впутывать», потому что я женщина. — Якимова была явно огорчена. Она не рассказала Халтурину, как долго и горячо доказывала Морозову необходимость ее участия в освобождении. Но Морозов был непреклонен.

На следующий день под вечер Халтурин пришел в гостиницу, где жил Морозов. Степан Николаевич впервые столкнулся с народником, чье имя уже успело обрести популярность среди террористов. Морозов встретил гостей как хлебосольный хозяин. На столе лежали сыр, масло, колбаса, кипел самовар.

Когда чаепитие кончилось, Морозов, в явном расчете на эффект, погасил свет, запер дверь номера на ключ и, отодвинув в сторону чайную посуду, выгрузил из чемодана кучу револьверов. В холодноватых отблесках луны оружие выглядело романтично. Якимова с восторгом перебирала его, Ширяев был зачарован. Только Халтурин оставался равнодушным. Свет больше не зажигали. Покончив с обзором «арсенала», Ширяев нарушил тишину:

— Я очень рад, что вы приехали и предложили нам более живую деятельность. Тайные занятия с рабочими, разговоры о свободе, равенстве и братстве украдкой, с опасениями как-то мало удовлетворяют душу.

Якимова с опаской посмотрела на Халтурина, его-то душу эти «разговоры» вполне удовлетворяли, хотя это и не означало, что Степан Николаевич не задумывался над планами практической борьбы рабочих за свободу и братство. Халтурин по-прежнему молчал, никак не реагируя на слова Ширяева.

Между тем Морозов делился планами освобождения Брешко-Брешковской:

— Я не люблю сложных и дорогостоящих планов. Смелые и простые способы всегда осуществимее. Мы выйдем пешком на дорогу, как простые гуляющие, и сядем где-нибудь у мостика через ручей. Перед тем как жандармы подъедут, можно будет вынуть из мостка два или три бревна и крикнуть их ямщику, чтоб ехал осторожно, так как мост прогнил и продавился. А когда ямщик призадержит лошадей, тогда я и Степан Николаевич воткнем по колу в спицы их задних колес. Колеса не будут вертеться, и им нельзя будет умчаться. Вы, Ширяев, возьмете на прицел ямщика, мы — жандармов. Потребуем, чтобы они вышли из телеги. Затем мы их свяжем и, оставив на дороге, ускачем на их же собственных лошадях в Нижний. Здесь для Брешковской уже подготовили хорошо законспирированную квартиру, где она сможет прожить месяц. Нам нужно загримироваться, и нас никто не будет в состоянии узнать, тем более, что теперь начинается нижегородская ярмарка и весь Нижний будет полон приезжающими.

— Вот будет кавардак, — засмеялась Якимова, — когда жандармы начнут обыскивать и задерживать тысячи приехавших купцов.

Халтурин улыбнулся, ему нравился Морозов, но план его он считал легкомысленным и неосуществимым.

Степан теперь уже сомневался, вправе ли он подвергаться риску, впутываться в дела бунтарей и бросать начатую работу среди сормовских пролетариев. Как ни гримируйся, а из Нижнего нужно будет немедленно уезжать.

— Скажите, Брешковскую уже привезли в Нижний?