Степан Кольчугин. Книга первая

— Тише, у Марьи Дмитриевны мигрень.

Он допил чай, взял Степку за руку и повел его к дверям. Степка чувствовал, что доктор торопится увести его. И самим Степкой овладела тревога. Он шел по комнатам, бесшумно ступая и оглядываясь; такое чувство было у него, когда он украл в лавке яблоко и тихо уходил, ожидая, что вот-вот его настигнет Бутиха.

Когда пролетка задребезжала по круглым камням мостовой, доктор успокоился, обнял Степку за плечи и сказал:

— Вот, брат, какие дела. Что ж, крепкий у меня табачок?

— Не знаю, я вашего табака не трогал.

Доктор рассмеялся.

— Ах, шахтер, шахтер, ты тертый парень.

Он высадил Степку возле дома.

— Смотри, шахтер, не болей, руки мой почаще! — крикнул он на прощанье.

Только прибежав домой, Стенка по-настоящему почувствовал себя хозяином камня.

За столом вместе с матерью сидел Гомонов, отец лохматой девочки. Мальчик прошел к своему ящику и, сев на корточки, вытащил камень. Здесь, в темной комнате, в сравнении с пластинками угля, шлаком и коксом, прозрачный камень был особенно хорош. У Степки руки похолодели от восторга.

— Степка! — позвала мать. — Ты что это с людьми не здороваешься? Загордился?

— Здравствуйте, — пробурчал Степка, продолжая глядеть в ящик.

Когда гость ушел, мать начала расспрашивать:

— Как тебя угощали у доктора? В комнатах обедал или в кухне?

— В кухне, — сказал Степка и, взглянув на усмехающуюся мать, вдруг почувствовал обиду.

— А мальчик какой у них?

— Мальчик очень хороший, только он не в себе.

— Как не в себе? — удивилась мать.

— Сильно сумасшедший какой-то, — сказал Степка, — Они все такие, только сам доктор хитрый.

X

Вдруг мать вышла замуж. Накануне она ходила на кладбище. Пришла заплаканная, добрая, искоса глядя на Степку, сказала:

— Я, Степа, замуж выхожу.

И сразу рассердилась, начала грохотать, перекладывать вещи в сундуке, выгнала Степку на улицу.

В день свадьбы он ушел с мальчиками в степь ловить на смолку тарантулов. Лов был удачен. Мишка Пахарь извлек из норы паучину, настоящего медведя. Медведь так яростно накидывался на других тарантулов, что ребятам делалось жутко. Прямо-таки нельзя было смотреть, как он боком шел на толстых проволочных ногах, глаза его горели подлым, гнилым огнем. Оттого ли, что Степку перегрело солнце, оттого ли, что у него все время холодело нутро от ужасных паучьих смертей, оттого ли, что где-то беспокойно шевелилась мысль о матери, — от всего ли этого вместе, но к вечеру он совсем ошалел. Глаза блестели, лицо было красно, он кричал больше всех, всячески задерживал мальчиков, собиравшихся идти домой, предлагая все новые затеи. В конце концов они развели костер и остались в степи до ночи. Лепестки пламени тянулись к небу, искры блестели в мутной колонне сиреневого дыма, и тени волновались на земле.

Вот бы так прожить всю жизнь у костра! Все было бы просто и хорошо. Как это он не заметил, что мать выходит замуж. Мальчики уже смеялись над ним сегодня. Да еще за вдовца, а у вдовца дочь и бабка, которую все дразнят, что она не допекла кота.

Лучше всего переждать здесь ночь и пойти степью на остров, где дяденька с топориком так испугался, увидя на песке следы. Да богачом вернуться домой. Мать будет плакать и просить прощения.

Домой мальчики возвращались молча. Шли медленно и неохотно, и позади всех брел Степка.

Он зашел в комнату, когда из нее выходили последние гости, и тетя Нюша, пьяная и веселая, говорила о чем-то матери и хлопала ее по спине.

На столе лежали арбузные корки, стояли пустые глиняные миски, в которых, наверное, был свиной холодец. А за столом сидел Гомонов, газовщик, — светлоглазый, толстоносый мужик, с висячими мокрыми усами, в черном пиджаке, из-под жилета на грудь лезла голубая ситцевая рубаха. Он сидел задумавшись и не глядел на Степку.

Что-то чрезвычайно обидное было в том, как он сидел, немного отвалившись на спинку стула. Вот сейчас Гомонов подойдет к нему, посмотрит злорадными глазами, выгонит вон из комнаты.

Мать, стоя у двери, посмотрела на Степку, потом на Гомонова, улыбнулась. Как у нее блестели глаза! Она постояла одно мгновение в нерешительности, чуть-чуть кивнула Степке и пошла к светлоглазому газовщику.

Гомонов тихонько отстранил руку матери и подошел к Степке.

— Ты не серчай на меня, — сказал он, покашливая, и протянул Степке руку.

Мальчик отодвинулся к стене. Гомонов совсем смутился и растерянно оглянулся на мать. Он посмотрел на нее с укором, точно просил помочь ему. Мать сказала:

— Я ему, чертенку, посерчаю.

Мать, видно, была пьяна. Она спотыкалась, роняла ножи, пела нехорошим голосом.

— Ты смотри же, Вась, Степку моего не обижай, он сирота у меня, — сказала она.

— Что ты, господь с тобой.

Ночью они не спали. Степка лежал на сундуке и слышал их голоса. Странное дело — сипловатый голос матери был чужим ему, а тихий голос Гомонова казался издавна знакомым.

Мать рассказывала о какой-то кровати, за которую было уплачено шесть рублей, говорила, что нужно переменить квартиру. Потом громко сказала:

— Мне старуха не указчица. Свекровь надо мной не царица, я не девка молодая, это я сразу ей скажу.

Они заговорили шепотом. Степке вдруг стало страшно. Он хотел выбежать из комнаты. Но было невозможно показать, что он не спит. Он закрыл уши ладонями, полез головой под подушку. После он снова слышал их негромкие голоса. Мать говорила:

— Жалко мне, всех жалко — и по заводу, и по тюрьмам, и по рудникам. Посмотрю кругом — и ослепнуть хочется.

А Гомонов вздыхал, как корова, тихо, грустно…

— Заснул, — сказала мать и тоже затихла.

Утром мать с Гомоновым ушли на завод. Старуха бабка зашла в комнату, подошла к иконке. Она зашептала молитву быстро, сварливо, как будто не просила бога, а ругалась с ним, стараясь заговорить его. Помолившись, она прошлась по комнате и потрогала одеяло на кровати.

У бабки было длинное, совсем коричневое лицо, из-под платка лезли на лоб пряди седых волос. Она подошла к Степке, и он увидел, что у нее черные-пречерные глаза.

— Ты бы встал, батюшка, — сказала она, — помылся, богу помолился, помог бы вещи переносить.

Слова у нее были ласковые, а глаза смотрели сердито. Когда она говорила, два длинных зуба подпрыгивали кверху, точно старались проткнуть шлепавшую над ними губу. Степка зевнул от волнения, ответил ей:

— Сама молись богу, сама переноси.

Она посмотрела на него и вздохнула.

На мгновение стало страшно: вдруг бабка схватит его, наложит в печь, закроет тяжелой заслонкой, начнет поджаривать. Но это чувство тотчас же прошло, и до полудня Степка лежал на сундуке, хотя лежать было очень трудно: хотелось есть.