Степан Кольчугин. Книга первая

Вначале домны внушали Степану неприязнь. Неожиданные вспышки газа над колошниками, люди, беззвучно и точно растерянно кричащие в вечном реве воздуха и пара, — все это волновало и вызывало желание отойти от печей. Каждый раз, подходя к домнам, Степан чувствовал, как нудная тяжесть связывает ноги.

Гудок ревел сиплым, низким, потрясающим землю и воздух голосом; толпы людей в сером утреннем тумане прыгали по стальной сети рельсов, по кучам разбитого кирпича и железного скрапа. В полумраке осеннего утра над громадами печей и могучих труб газопроводов колыхалось ленивое, тусклое пламя. В медленном движении тумана, дыма и огня казалось, что кольца аршинных труб тоже движутся и, шипя, обвивают черные груди печей. Люди расходились по кауперам, печам, литейным дворам, исчезали под бетонными сводами бункерной эстакады, расползались меж холмов руды и кокса, карабкались по ржавым лестницам к лохматым головам домен, взбирались на страшные, как эшафоты, колошниковые площадки.

Степан подымался по широким каменным ступеням… Могучий, ровный гул вдруг распадался на множество различных шумов. Степан слышал резкий свист пара и плохо закрытых вентилей, рев дутья, стук ломов рабочих, очищающих канаву от наплывов замерзшего чугуна, сухой вопль металла. Он подымался на последнюю, высокую ступеньку, делал несколько шагов по плитам площадки, и горячее влажное тепло, шедшее от тускло блестевшего под струями воды кожуха домны, обдавало его лицо. Чувство отчужденности, слабости приходило к нему в эти минуты. Он шел к домне, и жар ее напоминал тишину комнаты, заспанные лица матери и Марфы, теплое тело маленького Павла, спавшего с ним рядом на полу. Эти воспоминания были стыдны здесь, перед черной домной. Горновой Мьята кричал:

— Степка, глину к летке тащи!

Он поливал из брандспойта пол, скреб лопатой мусор, носил песок и глину, готовил к пуску плавки канавы и все оглядывался на красные, злые глаза фурм и закрытые жерла чугунных и шлаковых леток. Страшны, непонятны, враждебны были для него домны в первые дни работы на заводе. Люди, работавшие с ним, тоже были враждебны ему. И мастер печи Абрам Ксенофонтович с огромным толстым брюхом, ленивый, хитрый и недобрый, и первый горновой Василий Сергеевич Мьята, высокий краснолицый старик с узкими, всегда прищуренными светлыми глазами, и обер-мастер Фищенко с жестоким худым лицом, и всегда пьяный, вдруг переходящий от тихих рассуждений к злобной брани горновой Сковорода, и рыжеусый хриплоголосый водопроводный мастер Дубогрыз — все эти люди казались ему страшными, как и домны, которыми они управляли.

Чугунщики, с которыми работал Степан, были по большей части молодые парни, всегда злые от тяжелой, горячей работы. Относились они к Степану равнодушно и даже враждебно — в минуты отдыха высмеивали его, во время же работы не помогали и не учили, а иногда кричали грубей и злей старших рабочих и мастеров.

Утром, одеваясь под вой гудка, Степан испытывал чувство тоски и беспокойства. Ему казалось, что должно произойти несчастье: то его обольет расплавленным чугуном, то задавит рудой, то погонят его на колошниковую площадку и он провалится в домну. Проходя мимо черного надшахтного здания, он вспоминал Центральную шахту, тишину и покой выработок, седого старика с динамитного склада, и работа мальчишки-дверового казалась ему легкой и приятной — он даже мечтал о ней.

Только к двум людям у него было хорошее чувство: к чугунщику Емельяну Сапожкову и к старому знакомому, с которым они жили когда-то в одном дворе, Мишке Пахарю; тот уже больше года работал на печи, и Степан очень обрадовался, увидев его. Отработав первую упряжку, Степан, несмотря на большую усталость, пошел провожать Мишку Пахаря — ему хотелось расспросить о работе. Они молча прошли под доменными — шум мешал разговаривать. Степан поглядывал на высокого худого парня с ввалившимися щеками и мутными, воспаленными глазами. Он шел сутулясь, прядь светлых волос, выбившись из-под картуза, прилипла к потному, грязному лбу. И Степан подумал: как это случилось, что волосы у Мишки остались светлыми, а не сделались такими Же темными, как лоб, щеки, длинный, немного горбатый нос?

Степан спросил:

— Ты что, на старой квартире живешь? — но ответа Мишки не услышал: они проходили мимо котельного цеха, звонкий сухой грохот молотов оглушил их.

Мишка, обнажив бледные, бескровные десны, указал рукой на клепальщиков. Вскоре, они вышли через проходную, и оба оглянулись: серое небо — нельзя было понять, облака ли на нем, дым ли — нависло над степью.

У Мишки Пахаря было такое выражение, точно все ему надоело.

— Ну, а Верка где? — допытывался Степан.

— Та где… в заводе, при лаболатории…

Вдруг оживившись, он спросил:

— У тебя денег сейчас нет?

— Нету, откуда у меня. Ты мне скажи, Мишка, как это первый горновой: он — за чугуном, а дутье кто смотрит?

— Ну тебя… — сказал Мишка и присел на землю. Поглядев снизу вверх на Степана, он просительно сказал: — Степка, иди ты один, не люблю я разговору, ей-богу.

— Чего ты?

— Иди, иди, — плачущим голосом сказал Мишка и лег, закрыв ладонью глаза.

Степану сразу стало неловко, он повернулся и пошел к дому.

«Какой собака, — сердито думал он. — Чугунщиком год работает, еще старый товарищ называется».

Он пошел в сторону дома медленной походкой, чувствуя тяжесть в плечах и пояснице. Дома он помылся и сел за стол.

Дед Платон спросил с печки:

— Ну что, поработал? — И, не дожидаясь ответа, сказал: — Ольга в город стирать пошла, а Марфа с утра не возвращалась, все гуляет, обеда не варит. Вот так с Павлом и сидим. И ты, верно, есть хочешь?

Степан нашел на окне кусок хлеба.

— Дай-ка и мне хлебца, — сказал дед Платон.

— Тоже поработал сегодня? — спросил Степан и, переломив хлеб пополам, протянул деду кусок.

— Ты и Павлику оставь, — сказал дед, — он с утра не евши все бегает.

— Сам ему оставь, — сказал Степан, но отломил маленький кусочек и положил на край стола.

— На-ка возьми, — сказал дед.

Степан взял кусочек, протянутый дедом, и сказал:

— Очень ты добрый.

Он подержал дедов кусок в руке, покачал головой, вздохнул и начал жевать его.

— Как сахар, — сказал он.

— Да, довели до крюку, ни чаю, ни табаку.

— Все Марфа твоя, — сказал Степан. — Раньше Якова ругала, а теперь сама хуже Якова.

— Ты не серчай, пускай ее, скучает очень женщина, — примирительно сказал дед Платон.

Степан вышел во двор. «Может быть, уйти из дому? — думал он. — А то пропаду. Мать все болеет, работает мало. Павлик маленький. Марфа день работает, а неделю пьет. Хорошо еще, что Яков с бабкой уехали, хоть тихо стало, а то кряхтела день и ночь. Вот, что ни заработай, копейки для себя не остается. Хотел картуз новый купить — не смог, пояс кожаный — тоже. И так уж всё время будет. Завтра только второй день работы, до получки далеко…» Ему представилась домна, шум воды, тихие движения жидкого чугуна, идущего из канавы по формовкам.

Какая жара там! Рубаха раскаляется! И Степан то и дело щупал одежду и волосы, оглядывал себя — не начал ли дымиться. Чугун течет медленно, лениво вздуваясь, шлак на нем пузырится. Люди орут, машут руками, Неловкие, в тяжелых сапогах, коробящейся брезентовой одежде. Кажется, что не они подготовили канаву и «балки», обложенные песком, что не они управляют домной, а сам чугун — хозяин на литейном дворе; он идет, неторопливый, уверенный, и все люди униженно забегают перед хозяином, кланяясь, расчищают дорожку: сюда, батюшка, сюда.