Степан Кольчугин. Книга первая

«Кто их тут, подлецов, мутит?» — подумал он, отходя.

По дороге домой Сапожков сказал Степану:

— А зачем его дразнишь, Кольчугин? Верно, уволят, а еще пуще — заберут в полицию.

— А черт с ним, пускай берут, — вмешался Пахарь.

— Ну да, пускай, — сказал Затейщиков. — Ты в тюрьме небось не сидел?

— А ты, что ли, сидел?

— Я не сидел, так знаю.

— Ну и мы знаем. Верно, Степка?

Степан молча кивнул.

В голове его часто бывал полный сумбур. То ему думалось, что вся беда рабочих происходит от завода. Повзрывать все динамитом, поджечь, что горит, затопить шахты — и не будет той жизни, от которой одни лишь беды да несчастья. Но в глубине души он знал, что так никогда не сделать — ведь заводы и шахты казались ему первоосновой всей жизни. Мало кто уезжал с завода, а со всех концов России на «большой дым» ехали мужики, спасаясь от страшной деревенской голодухи; днями выстаивали они возле конторы, серолицые, слабые, с надеждой ожидая мастеров, кланяясь низко, с завистью глядели на рабочих, идущих через проходные ворота. Он сам был связан с заводом тысячами нитей, воспоминаниями ранних лет своих, рассказами матери… А иногда он думал, что надо уничтожить особо жестоких инженеров, прежде всего Воловика. Так думал и Очкасов, рассказавший ему, что в 1907 году рабочий Семенченко убил мастера Скачкова. А иногда ему казалось, что сам царь виновник всех бед.

Степан считал, что все эти недоумения происходят от необразованности, и когда он пройдет полный курс обучения у химика, все сразу сделается понятным. Он не спрашивал себя, каким образом физика и геометрия помогут ему разобраться в темной неурядице жизни, но твердо верил в это и, разглядывая на последних страницах учебников сложные чертежи, испытывал волнение и нетерпеливый задор.

После случая в газопроводе в жизни Степана произошли события, заставлявшие его заниматься с особенным упорством.

Мать дни и ночи мечтала, чтобы Степан продолжал свои занятия. Она часто говорила об этом с сыном, уже не скрывая от него своих желаний. Мучительное беспокойство не оставляло ее, и до той минуты, пока Степан не возвращался с завода, она помногу раз выходила на улицу и глядела на дымящиеся под низкими облаками трубы, прислушивалась к гулу воздуходувок, далекому грохоту и визгу паровозов-кукушек; слух ее был так напряжен, что — ей казалось — вскрикни там, на заводе, ее сын, и она бы услыхала его голос среди многообразного шума металла и пара. Когда же Степан приходил домой, Ольга радовалась, полная уверенности, что все ее мечты осуществятся. И тревога покидала ее.

— Вот когда ты выучишься, Степа, я спокойней буду, — говорила она.

Степан перенял от нее это выражение и часто говорил:

— Вот когда выучусь…

И ему казалось, что тогда наступит какая-то особенная, новая жизнь.

И маленький Павел говорил:

— Вот когда Степа выучится…

Была еще одна причина, заставлявшая Степана заниматься с особенным упорством. Его отношение к Верке Пахарь после случая на газопроводе сделалось иным, чем было летом. Когда он увидел ее встревоженное, заплаканное лицо, когда мать рассказала ему, как Верка воевала с городовыми, чтобы пройти к нему в больницу, сердце его сжалось от радостного чувства. Летом, прохаживаясь с ней в обнимку вдоль Первой линии, он радовался, что по-взрослому гуляет с девушкой, его занимали только внешние проявления их отношений. Он старался во всем подражать парням: так же щурился, надвигая на лоб фуражку, презрительно сплевывал, ходил шаркающей походкой. Он лез к Верке целоваться и пробовал лапать ее, тревожась, делает ли он это по правилам, как все.

А сейчас ему казалось, что Веру необходимо оградить и защитить от множества бед и опасностей, грозивших ее девичьей жизни. Эта бойкая, веселая девушка, обладавшая острым и невоздержанным языком, способная смутить крепким словом взрослого мужчину, представлялась ему младенчески слабой, и ему хотелось всегда находиться рядом с ней, чтобы защитить ее от издевок.

Как-то Вера, смеясь, рассказала, что лаборант Пашка Бутов приставал к ней, когда она мыла полы в лаборатории. Степан совсем ошалел от этого известия.

Приходя в лабораторию и глядя на Бутова, то и дело поправлявшего свои черные волосы, Степан испытывал к нему такую же ненависть, как в детстве. Но Павел Бутов не подавал никаких поводов для драки. Наоборот, он относился к Степану с дружелюбием, иногда подходил к нему и расспрашивал:

— Ну, как на домне у вас, Степа? — и, вынимая кожаный портсигар, угощал Степана толстой папиросой, набитой легким, дорогим табаком.

— Что, у матери в лавке воруешь? — спрашивал Степан, беря папиросу.

— Для чего мне воровать, — добродушно отвечал Бутов, — я теперь сам хозяин.

И хотя такой разговор происходил у них несколько раз, Пашка не обижался. Степан видел, что Бутов «напускает важность», говорит тихим голосом, ходит ленивой походкой, часто зевает, смотрит на собеседника полузакрыв глаза, придает своему лицу выражение усталости и грусти, точно он уже все пережил в жизни и не ждет от нее ничего хорошего.

Степана сильно беспокоило, что Вере может понравиться эта грусть и ленивое, снисходительное отношение к миру. «Она ведь дура, ее провести в два счета, как малого ребенка», — тревожась, думал он. Единственным способом уберечь Веру от опасностей, грозивших ей, было поскорей выучиться, стать техником и жениться.

Эти причины: и жадность к знанию, и радость, которую доставляли занятия и чтение книг, и надежда матери, и, наконец, мысли о женитьбе на Вере — все это, взятое вместе, вызывало в нем такое пылкое отношение к учению, что он не мог представить себе жизни без своих занятий. Иногда его охватывал страх при мысли, что химик вдруг откажется с ним заниматься. Он ходил к химику оглядываясь, стараясь, чтобы никто его не видел, и все опасался, как бы Андрей Андреевич не изменил взгляда на эти уроки и снова не донес о них по начальству.

В первые дни весенней распутицы земля превратилась в вязкое болото, ноги по колено уходили в грязь. Лишь по заводу можно было свободно ходить: огромная заводская площадка возвышалась, как остров, среди полужидкого моря грязи. Пройти от поселка к заводу было очень трудно. Рабочие выходили на работу с первым гудком и все же не поспевали вовремя. Каждый шаг в утреннем мраке по грязи утомлял, и люди приходили на завод потными и злыми, точно уже отработав упряжку. Несколько дней только и было разговоров что о весенней распутице. Рассказывали, что в степи стоят застрявшие линейки и бидарки, что некоторые маленькие шахтенки совсем отрезаны от города и шахтеры сидят без хлеба и крупы: нет привоза.

Но однажды с утра небо было совершенно безоблачно, с юга подул сильный теплый ветер, а солнце светило так усердно, что к вечеру земля начала подсыхать, в степи наметились тропинки, кудрявые гребешки грязи, теряя воду, сделались серого цвета. Кругом — в небе, на земле — всюду была весна. С каждым днем мир становился веселей и легче для жизни. Все, у кого было неясные, смутные надежды на лучшее, оживились и повеселели: всех обманывала весна, всем казалось, что великий закон обновления жизни, уверенно и властно провозглашавший себя, касается и бедных человеческих судеб.