Степан Кольчугин. Книга первая

— Садитесь, пожалуйста, — пробормотал химик, обращаясь к Степану, — это прачка, стирает… Вот сейчас, оно уже собрано.

— Да я ее знаю, — сказал Степан.

— Мы ведь соседи с ними были, — объяснила Нюша и, обращаясь к Степану, спросила: — Мать как?

— Мать ничего, теперь дома находится, — ответил Степан и отвернулся. Неудержимо хотелось смеяться от одного взгляда на растерявшегося химика и чинную Нюшу с веселыми глазами. Боясь не сдержаться, он торопливо взял книжки и пошел к двери.

— Ты, Степа, подожди, — остановила его Нюша, — я вот только возьму белье, и вместе пойдем.

— Как? — удивленно спросил Алексей Давыдович и, приподняв голову, посмотрел на Нюшу.

— А вот так, — сердито сказала она и повела плечами. — Да вы скоро там? Сказали — собрано, а все не соберете.

Химик, держа в руках перевязанный бечевкой пакет, сказал:

— Да вы останьтесь немного, ведь пересчитать нужно, проверить…

— Ничего, у вас ведь записано, я вашему счету верю, — сказала Нюша и взяла пакет.

— Алексей Давыдович, я послезавтра к вам, до свиданья, — сказал Степан и быстро пошел вниз, заглушая глупый смех нарочитым грохотом сапог по деревянной лестнице.

На улице его догнала Нюша.

— Подумаешь тоже, — сердито говорила она, шагая рядом со Степаном, — стыдно ему, видишь, стало, барину; то все звал, а то при тебе застыдился, объяснять сразу стал: не думай, говорит, Степка, это прачка, белье ко мне ходит стирать…

— А зачем стираешь, ты ведь одна, что, тебя больница не прокормит? — спросил Степан.

— Отчего ж не стирать, у меня такая работа — двое суток дежурю, сутки гуляю; скучно, вот и беру работу.

Она оглядела Степана и удивленно сказала, покачав головой:

— Вырос ты, прямо первый кавалер, ей-богу… Нет, верно, счастье, думает, мне большое. Я и не такое счастье видела, от меня еще ни один мужик не отказался. — Она вдруг рассмеялась и сказала: — Нет, вру, Кузьму ты помнишь?

— Как же. Так ты ж с ним гуляла?

— Не-е, это я от досады бабам говорила, а он чудной какой-то был: придет, разговаривает, а так ничего. Я спрашивала: «Ты что ж, смеешься с меня?» — «Нет, говорит, чего смеяться?» Его, говорят, повесили, он ведь, оказывается, самым главным был в Горловке.

— Да, я знаю, — важно сказал Степан, — я его сам там видел.

— Вот, вот, а этот воображает с себя, объясняет сразу: «Стирает она, за бельем пришла…» Тьфу!..

Она внезапно остановилась и спросила:

— Слышь, Степа, это не ты вчера у пахаревской Веры был?

Степан страшно смутился и, отворачивая лицо, сказал:

— Что ты, у какой это там Веры?

— Ей-богу, ты, я ведь видела! Соседка прибежала, говорит: «Пахари на рудник поехали, там к Верке какой-то пришел». Мы стали сторожить, только не рассмотрели хорошо, темно уж было. Соседка говорит: «Это Паша бутовский», я говорю: «Нет». Ей-богу, ты был!

— Врешь ты все, — сказал Степан и, резко повернувшись, пошел в сторону своего дома. Он условился встретиться с Верой после гудка на ночную смену, а перед этим решил пообедать и сходить в город к Звонкову.

Он быстро шел по дороге, чувствуя, как горят щеки после смутившего его вопроса Нюши, и, стараясь думать о химике, чтобы мысли о чужом конфузе поскорей вытеснили неловкость, происшедшую с ним.

— Вот это Галилей, — прошептал он, — с Нюшей гуляет. Да, Галилей, Галилей, — насмешливо повторял он и подумал: — «Все люди как люди: обыкновенные».

Трезвость пришла к нему в этот день. Все тронутое таинственностью, все, что манило и вызывало радостное биение сердца, исчезло, как призрачный мир туманного рассвета исчезает при спокойном дневном свете. Там, где в неясном полумраке рисовались узорчатые стены темно-зеленого камня, чудесные постройки, пугающие и манящие чудовища с протянутыми к небу лапами, среди которых путник двигался, ощущая трепет и радостное ожидание все новых и новых чудес, вдруг подул ветерок, унес клочья тумана, солнце осветило широкую долину, ряды невысоких елок, несколько деревьев, поваленных ночной бурей, два-три обгоревших пня и ровную, спокойную линию слияния коричневой земли с светлым простором неба.

Вся жизнь лежала перед ним, простая и суровая; он впервые подумал о ней спокойными мыслями взрослого человека. И мысли эти не вызывали радостного кружения головы и тревожного сердцебиения. Он думал, что Веру взять к Романенковым нельзя: очень уж тесно. Хорошо бы нанять квартиру поближе к заводу, поселиться вместе с матерью и Павлом; мать занялась бы хозяйством, а Вера сможет продолжать работать на заводе, — перед ним встал длинный ряд однообразных дней упряжек, и он невольно провел рукой по щекам и подбородку. Ему показалось, что лицо обросло бородой. Если мать перестанет стирать белье, то денег будет меньше рублей на десять — пятнадцать, а на одного человека в семье станет больше, — значит, не обойтись без того, чтобы Вера работала. А тут еще дети, наверно, начнутся.

Ему стало смешно и неловко, он ухмыльнулся и сплюнул.

«Химик-то! Вот не думал, чтобы с ним такой случай произошел… А то взять да уйти?..»

Но трезвые мысли сразу же перебили.

Куда? Голодуха… Каждый день у завода стоят толпы мужиков из голодающих губерний, просятся работать. Да и не уйдет он никуда с завода. Да и зачем уходить? Нет, никогда он не уйдет отсюда. Скорей, возможно скорей нужно нанять квартиру, — пришел вечером, и спать легли…

Он подошел к дому и у ворот встретил мать.

— Ты куда, домой или из дому? — спросил Степан.

— В лавку, гости к нам пришли, — сказала Ольга, — уже давно сидят, тебя ждут.

«Вера, что ли, — подумал Степан, — или Пахариха с мужиком своим? Вот история!» И, не спрашивая ни о чем мать, он торопливо, чувствуя неловкость, пошел к дому. «Ишь ты, сразу как, и подумать не дали, — взволнованно и раздраженно думал он, проходя через сени, — заспешили, вот тоже!»

Он вошел в комнату и опешил. За столом сидел незнакомый человек в черном пиджаке, в синей косоворотке, большой, темнолицый, с коротким ежиком волос над широким морщинистым лбом. Несколько мгновений он внимательно и зорко оглядывал Степана, и Степан, растерявшись, смотрел на него. «Может быть, мастер с Макеевского завода?» — подумал он.

XX

— Что ж вчера не пришел? — спросил гость и добавил: — Не узнаешь? Да и я бы не узнал, как раз в два раза больше стал.

И только Степан услышал его глухой, спокойный голос, как сразу же узнал и вспомнил.

— Я говорил, что узнает! Я прямо сказал: узнает, — торжествующе сказал с печки дед Платон.

— Да, серьезный молодой человек, — сказал Звонков, разглядывая Степана.

Странное смешение чувств произошло в Степане. Воспоминания о человеке, стоявшем перед ним, были связаны с порой рабочего восстания пятого года.