Степан Кольчугин. Книга вторая

Сергей затянулся и сказал скромно:

— Очень хороший табак.

— Курите, курите.

Аверин приблизился к Сергею.

— Иду сейчас от командира полка. Кончилась сладкая жизнь, перебрасывают нас под Перемышль.

— Под Перемышль? — переспросил Сергей.

— Да-с, — торжественно сказал Аверин, — под Перемышль. — Он рассмеялся: — Мне вчера Органевский говорит: «Хочу жену сюда вызвать на несколько дней». В самом деле, в таком затишье и жену, и детей, и чертову бабушку — всех можно. За все время ни одной атаки, ни одного настоящего артиллерийского боя, — лежим на двух бережках и постреливаем. Солнцев даже опухать стал от сна. Нет, господа офицеры, на войну жен не выписывают. Пожалуйста, когда поведешь роту на перемышльские форты под огнем тяжелой крепостной артиллерии, вот тогда жену выпиши. Она за сто верст побоится подъехать.

Он говорил злорадным голосом, точно тяжелая крепостная артиллерия представляла опасность для других, но не для него; он-то посмотрит, как они все попляшут там!..

— Курите, курите, вольноопределяющийся, я разрешаю... Пойду разбужу господ офицеров, пусть порадуются...

Он махнул рукой и пошел, старательно топая сапогами по мерзлой земле.

А утром, когда все узнали, что полк идет на Перемышль, сразу же и разрушенная деревня, и вытоптанное поле, и австрийский берег, и перестрелка, и разведки — все это показалось спокойным, почти мирным. Неловко было вспоминать ужас, испытанный при приближении к этому забытому, тихому участку фронта.

Говорили, что под Перемышлем стреляли крепостные орудия одиннадцатидюймового калибра. Говорили, будто один снаряд такой пушки весит пятьдесят шесть пудов и летит с таким воем, что люди глохнут, валятся с контузиями, а железные крыши рвет с домов, когда он пролетает над ними; он может разрушить трехэтажный каменный дом, пробивает железобетон, крушит глубокие блиндажи, убивает роту солдат. Говорили, что бои под Перемышлем идут дни и ночи, на сто верст кругом нет ни одного воробья или галки; в госпитали везут с позиций вместе с ранеными сумасшедших. И снова ужас, как в первый день фронтовой жизни, тихо прошел среди солдат.

Днем, как только роздали обед, в избу зашел ротный командир. Солдаты, побросав котелки и ложки, вскочили с мест.

— Каковы щи, братцы? — спросил он.

— Наваристые, ваше благородие, — отвечал Порукин, — дома таких не ели.

— Да, вот какое дело, — сказал, улыбаясь, Аверин. — Тут приехала дама одна, женщина по-вашему, у нее сына убили, вольноопределяющегося, еще когда бои тут сильные шли. Она приехала тело разыскивать. Кто возьмется ей помочь в поисках, пусть явится в штаб полка, она обещала поблагодарить хорошо.

— Дозвольте мне, ваше благородие, — сказал Порукин.

— Та и мэни тоже, вашэ благородие, — сказал Сенко.

— И мне, господин поручик,— сказал Сергей.

— Что ты, Кравченко, в уме? — шепотом спросил Маркович.

— Голова страшно болит, — так же тихо ответил Сергей, — может быть, пройдет на свежем воздухе; прямо не знаю, куда деваться.

Аверин осматривал винтовки, прислоненные к стене.

— Чья это? — спросил он.

— Моя, ваше благородие, — ответил Капилевич.

— Не бережешь, ротозей, оружия.

— Дозвольте доложить, ваше благородие, — сказал Улыбейко. — Вот с цим Капилевичем ниякой возможности нет... Як я тэбэ учыв? — с отчаянием спросил он.

— Винтовка любит смазку и ласку, — сурово и печально ответил Капилевич.

— Ваше благородие, дозвольте вопрос спросить, — сказал Порукин.

— Ну?

— Правду говорят, будто нас под Перемышль погонят?

— Ложь, ерунда! Как стояли здесь, так и будем стоять до весны, — ответил Аверин.

День был хмурый и темный. С утра шел снег, после полудня потеплело и начался мелкий дождь. Холмистая равнина задымилась в тумане. Штабной писарь медленно прошел мимо деревянных крестов, стоявших вдоль дороги, и остановился у одного, повязанного вышитым полотенцем. Полотенце, грязное, полуистлевшее, свисало вдоль креста.

— Вот здесь; не иначе как здесь, — сказал писарь.

— А ты подумай, — сказал Порукин, — может, не здесь. Чего человека зря тревожить? И нам работа.

Писарь снова оглянулся, видимо вспоминая, как и что.' Может быть, перед его глазами прошли десятки похорон — убитые, укрытые шинелями, с мотающимися при движении носилок руками, ненужными, как ветви поваленных деревьев.

— Вроде здесь все же, — сказал писарь.

Порукин перекрестился, потер ладони. Он поднял лопатой большой мокрый ком земли и отбросил в сторону. Земля ударилась о землю. Порукин постоял с поднятой лопатой, прислушиваясь, словно ожидая, не зашумит ли в могиле. Все переждали мгновение. Дождь едва слышно шумел.

— Сенко, начали, что ж! — сказал Порукин.

— А я? — спросил Сергей.

— Что ты? — сказал Порукин. — Разве тебе можно? Ты постой так.

Этот спокойный мужик восхищал Сергея. Работа составляла для него не только привычку, — она была смыслом жизни. Ночью он крепил колючую проволоку перед первой линией окопов, забивал колья, рыл рвы, укладывал дерн, днем он прокапывал канавки, отводил в низкое место воду из окопов, устраивал земляные полки-ступени, выкапывал сухие пещерки, куда можно прятать портящиеся от дождя вещи. С винтовкой он обращался также бережно, как умелый рабочий с тонким, дорогим инструментом. И когда снаряд разрушал то, что было построено, Порукин негодовал. Он всегда с огромным любопытством расспрашивал солдат: «А у вас как косят? А плуга как ваши? А кедр в Сибири как пилится — плохо, верно, вроде ольхи нашей? А что земля — тяжелая, крымская?» Больше всего ему нравились рассказы Пахаря о доменных печах. «Вот бы где поработать», — мечтательно говорил он. Вообще, когда ему нравилось место, где проходил полк, он говорил: «Вот бы здесь поработать». И он свободно, легко одаривал всех вокруг своей работой. Ему ничего не значило для незнакомого человека сделать любую тяжелую работу. «Ладно, чего там, давай я», — и он охотно, добродушно брался выполнять чужую обязанность.

И сейчас он оттеснил Сергея, не представляя себе, зачем вольноопределяющемуся, запыхавшись, выбиваться из сил, когда он, Порукин, сделает все за него.

— А где она? — спросил Сергей у писаря.

— В штабе. Уговорили ее офицеры подождать.

— Плачет все? — спросил Порукин.

— Нет, молчит. Ее спросят, а она: «А, что?» — как сонная.

— Мать, конечно, — объяснил Порукин, — это ж сколько ехала, до позиции добиралась; шуточное ли дело, билет один рублев восемнадцать стоит. Все ради мертвого трупа. Сын, известно.

— А ты его знал? — спросил Сергей у писаря.

— Видел, конечно, вот как всех вас приходится. Видный, ничего.

— Это не он ли в шахматы с капитаном играл?

— Не знаю, не слыхал.

— Зэмля дюжэ тяжэла, — сказал Сенко, — ий-бо, я устал. — И он вытер лоб.

— А ты покури, — сказал Порукин. — Чего там торопиться, мертвый же человек.

Сенко отошел в сторону, достал из кармана кисет.

Порукин шатнул крест влево, вправо и, выдернув его, аккуратно отложил в сторону.

— А чим цэ його? — спросил Сенко.

— Почем я знаю? — ответил писарь. — Убило — и все; за этим канцелярии нет, чтобы записывать, куда, да чем, да долго ли мучился.

Порукин стоял уж по колено в яме.

— Народу много здесь положили, — сказал он, указывая на кресты. — А земля никуда, глина да песок, картофельная земля.

Несколько солдат, проходившие дорогой, остановились.

— Гроб цельный, белого металла, прибыл, — объяснил писарь. — Везти далеко, в Пензенскую губернию, там ихнее имение, и церковь семейная, и кладбище, и дед, и бабка, и вся родня, словом.