Степень покорности

Я быстро вышел к селу, где мне указали дорогу на станцию. Когда я брел по ней, меня догнал старичок на телеге.

Телега скрипела, над головой шумели березы, росшие по обеим сторонам дороги, пели птички, одним словом, жизнь снова была прекрасна. По мере удаления от христианских братьев она становилась все прекрасней и прекрасней, и я не успел поразмыслить над этим феноменом, как мы доехали до станции.

Глава 8

Степа знал, что он проклят. Знал с самого раннего детства.

От него никто и не скрывал, что он появился на свет как воплощение горя, унижения, боли…

Началось это несчастье намного раньше, задолго до его рождения.

Перспективный молодой человек из приличной семьи обещал одной комсомолке на ней жениться, да так и не женился. Родители не разрешили. А комсомолка, помаявшись, перетерпев семейные скандалы, удержалась от аборта и родила дочь. От родителей пришлось уйти в общежитие. Жила скудно, тяжело. Дочку в первое время даже брала с собой в цех, потому что кормить надо, пеленать, а в общаге оставить не на кого.

Месяца через три дали место в яслях.

Через год один симпатичный дядечка, продолжая приятное знакомство, предложил переехать к нему в коммуналку. Естественно, ни о какой дочке и речи не могло быть. Девчонку Зиночку отдали в интернат.

Когда у матери пошли собственные дети, о Зинке забыли напрочь. Так бы она и выросла без роду и племени, если бы не бабушка.

Шестидесятилетняя бабушка, похоронив мужа и оставшись одна, вспомнила о брошенной внучке. Наверное, совесть ее перед лицом смерти замучила. А может быть, обида на дочь, которая даже на похороны отца не соизволила явиться. Так или иначе, забрала она Зинку из интерната.

– Мне, – говорит, – одной страшно ночевать. Вдруг худо станет. Некому и стакан воды поднести. Вы меня из-за квартиры уморить можете. Отравите, – вздыхала она, заглядывая дочери в опущенные глаза. – А Зинка – звереныш. Ее приголубить – она за кусок хлеба да за ласку по-настоящему любить будет. До конца!

Забрала мать Зинку из интерната, привезла к бабушке. Вот так они и познакомились, когда Зинке уж было лет пятнадцать. Красивая девица, но странная. Той особой детдомовской странностью, которая появляется, когда дети растут без семьи, без присмотра и добра. Одинокая, всегда готова отразить нападение, равнодушная к боли и лишениям, к трудностям. Молча пришла, убралась в квартире, нажарила картошки…

Сперва бабушка исподлобья присматривалась к Зинке. Вроде бы испытывала, примерялась. И скоро определила – Золушка! Самая натуральная.

Утром до школы успевает квартиру убрать, приготовить обед. Придет после уроков – покормит лежачую старуху, читает ей вслух газеты, бельишко постирает. И все тихо, покладисто.

Мало-помалу притерлись друг к другу – бабушка и внучка.

Зинкина мать несколько раз приходила, приносила годовалого братика на две недельки, когда они с мужем ездили в санаторий. И это Зинка осилила…

Бабушка оценила и прописала у себя в однокомнатной квартирке. Со словами:

– Зинка, ты у меня душа добрая, но глупая. На тебе все ездить будут, обдирать тебя. Но ты учись. Учись свое держать. Мою квартиру никому не давай. Это только для тебя! Запомни! Мать не пускай. Тебе тут жить… Замуж выйдешь, детей нарожаешь…

Полупарализованная старуха во всем руководила Зинкой. Лет с шестнадцати стала выгонять ее «дружить» с мальчиками.

– Сегодня же воскресенье! – кричала она на внучку. – Почему ты на танцы не идешь?

– Платья нету, – огрызалась Зинка. – Да и туфлей нет.

– Вот выйдешь замуж, будут у тебя и туфли.

– На танцах замуж не выходят.

– Мне лучше знать. Собирайся! Оставь меня и уходи. До одиннадцати не возвращайся!

Первыми заметили слоняющуюся по дворам девушку местные хулиганы. И оценили по достоинству – сразу же бесцеремонно полезли лапать и хамить.

Зинка уже в ранние годы, в детском доме, умела постоять за себя. Дралась серьезно, сильно.

Этим и покорила всю окрестную шпану.

Они влюбились в нее. Все. Но ухаживать имел право только один. Невысокий широкоплечий крепыш, фиксатый, приблатненный… Он воровал и от всякого «улова» приносил своей «крале» подарки – шариковые ручки, меховые шапки, перчатки и даже зимние сапоги.

Зинке неудобно было отказывать, но и носить было страшно и стыдно. Она принимала, благодарила, относила домой и прятала под диван.

Благо, бабушка была уже почти всегда в забытьи, не видела, не замечала ничего вокруг. Только по ночам громко стонала, будто проверяя, на каком она свете.

Врача она не вызывала. Никогда. Ей хватило одного раза, когда приехавшие врачи «скорой помощи», увидев немощную старуху в беспамятстве и придурковатую девчонку, вместо того чтобы спасать умирающую, спокойненько пошли на кухню, поставили чайничек, самовольно достали пачку пельменей, сварили и поужинали. Врач, чуть потискав Зинку в тесной прихожей, сказал на прощание:

– Держись, чувиха. Это природа! А ее не обманешь.

– Я и не собираюсь…

– Возраст твоей бабушки, – прокашлялся доктор, – доставляет всем хлопоты… Но помочь ей нечем. Жди…

Все реже и реже старушка приходила в сознание. Очнется, увидит измученную до крайности Зинку, заплачет горькими слезами:

– Ох, виновата я перед тобой, девочка! Ох, большой на мне грех… Страшно мне умирать! Надо матери твоей сказать, чтоб любила тебя, чтоб заботилась. Ты у меня мученица, душа безгрешная… Пропадешь!

Зинкина мать напрочь забыла сюда дорогу. Своих забот полон рот.

Однажды зимой шпанистые приятели пригласили Зинку в «оборудованный» подвал, где они грелись, пили вино и водку, играли в карты.

Угостили и Зинку.

От пары глотков сухого вина изнуренная бессонницей девчонка сомлела и прикорнула на краю пружинного матраса, свернувшись калачиком.

К чести местных пацанов нужно заметить, что они все-таки позвали крепыша. Тот начал Зинку первым.

Она спросонок сопротивлялась, пыталась кричать, царапаться. Тут, конечно, пришлось ее немного пристукнуть. Потом пацаны подержали… Перевернули…

Когда у крепыша любовь закончилась, тогда приступили и пацаны. Строго по очереди. Без зверства. Своя девка как-никак.