Степные боги

– Я тебе говорю – будешь кашу лопать? – сказал старший лейтенант. – Там от обеда немного осталось. Если не будешь, я прикажу японцам в барак отдать. А то дохнут, как мухи. Сегодня вон загнулся еще один.

– Я буду, – сказал Петька и наконец сделал шаг вперед.

– Наш человек, – одобрил лейтенант Одинцов. – А то жмешься, как неродной. Иди, загляни на кухню. Дневальные, кажется, еще не ушли. Они тебе сколько надо навалят. И тарелку бери поглубже.

Петька, как на протезах, сходил на кухню и через минуту вернулся оттуда с полной миской дымящейся каши. Про Валерку и про врача для него он вдруг совсем забыл. Его мучило непонятное ему чувство. Как будто он застукал товарища старшего лейтенанта на чем-то очень стыдном.

– Лопай, – сказал Одинцов, и Петька с горящим лицом уткнулся носом в тарелку.

На кашу он навалился не столько даже от голода, сколько от неосознанного желания исчезнуть, испариться, не быть здесь.

Петька никак не мог понять, отчего ему на сердце вдруг стало так тяжело, но справиться с этим чувством он был не в силах, и поэтому налегал на кашу, как землеройная машина. Как будто вообще ничего не ел дня три.

Щеки его раздулись. На стол и обратно в тарелку время от времени изо рта мягко шлепались влажные комки каши. На лбу проступила испарина. По спине между лопаток побежали одна за другой щекотливые струйки пота. Петька набивал рот, глухо кашлял и нервно шевелил плечами.

– Не кормят они его, что ли, совсем? – усмехнулась тетка Алена, глядя, как мечется между тарелкой и Петькиным ртом алюминиевая солдатская ложка. – Ты смотри, как оголодал.

– Ты вот что, – перебил ее старший лейтенант. – Давай-ка мне тут не отвлекайся. Пусть пацан немного поест. У меня с тобой о другом разговор.

– А чего? – сказала тетка Алена, улыбаясь какой-то понятной лишь ей и, видимо, старшему лейтенанту Одинцову улыбкой.

Во всяком случае, Петька насчет этих накрашенных губ не понимал – с какой она, вообще, радости вот так вот сидит здесь в солдатской столовой и лыбится. Он даже с обидой подумал, что, может быть, товарищ старший лейтенант уже ей что-нибудь пообещал – на «виллисе», например, прокатить или из автомата дать стрельнуть.

– Моральное разложение, – кашлянув в кулак, сказал Одинцов. – А проще говоря – разврат.

– Ой, да ладно вам, товарищ лейтенант! – слащавым голосом протянула она.

– Старший лейтенант.

– Ну, пусть будет старший. Так даже еще лучше.

Тетка Алена замолчала и, повернувшись к Одинцову всем телом, не моргая, смотрела ему прямо в глаза. По лицу ее непонятно скользила улыбка. Она то вспыхивала где-то у нее в зрачках, то пробегала волной по приоткрытому влажному рту, а то вдруг начинала дрожать на белых, слегка мясистых крыльях носа, и все никак не устанавливалась где-нибудь в одном месте – так, чтобы нормальный человек, такой, например, как Петька, мог поглядеть на нее и спокойно сказать – вот, улыбается.

– Отставить, – глухо произнес Одинцов, и Петька не понял – то ли это было сказано тетке Алене, то ли он приказывал самому себе.

Лейтенант нахмурился, помолчал и перевел взгляд на Петьку:

– Ну как? Каша-то ничего?

– Ни-фи-во, – прошипел Петька с набитым ртом. – Кус-на.

– Китаец, что ли? – засмеялась тетка Алена, откидывая голову назад и как бы случайно выставляя на обозрение свою мягкую шею и круглый вырез платья на полной груди.

Глядя на эту ее белую шею, Петька почему-то вспомнил зарезанного на Пасху гуся, которого бабка Дарья выкармливала, чтобы угостить дядьку Витьку и дядьку Юрку, когда те вернутся с фронта. Но гусь до их возвращения не дотянул. Скопытился раньше.

Еще прошлой осенью Чижовым перестали приходить фронтовые треугольнички с письмами, и дед Артем уже с тоской поглядывал на дверь, увидав из окна, как подходит к воротам дядя Игнат. Ждал похоронок. Но почтальон специально ходил по Разгуляевке, зная, что в любом доме его угостят как родного, лишь бы он пришел без дурных вестей. И он ходил, сколько мог. Поэтому даже дед Артем, в конце концов, перестал из-за него пугаться. А потом, уже по весне, пришли письма из госпиталя. И в каждом из них чужим почерком сообщалось, что все нормально. Что по дядьки-Витькиной и дядьки-Юркиной просьбе пишет сестричка Катя из Таганрога. От каждого сына по письму. Чтобы не беспокоились. И чтоб лично. А в конце опять – тыры-пыры, мол, все нормально, и боевые раны вскорости заживут.

Дед Артем после писем спрятался в сенях и немного поплакал, а к вечеру на радостях выпил полжбанчика водки и зарезал под это дело бабки-Дарьиного гуся. Петька, у которого помимо кухонных интересов были к тому же кое-какие личные счеты с этим самым гусем, разумеется, не мог пропустить такое событие. Поэтому путался под ногами и сильно мешал.

Так вот шея у тетки Алены сейчас была точно такая же мягкая и белая, как у того гуся, когда дед Артем, зажав в одной руке нож, другой запрокинул на себя его молчаливую голову, подмигнул притихшему Петьке и быстрым движением провел по этой шее красную черту.

«Чикнул» – как он сам потом сказал бабке Дарье.

– Чего уставился? – заговорила тетка Алена, закончив наконец со своими улыбками и даже как будто поеживаясь под Петькиным взглядом. – Жри давай… Выблядок.

Петька автоматически сунул еще несколько ложек каши себе в рот, но потом вдруг сообразил, что «выблядком» здесь в лагере его пока никто не называл. Никто даже и не знал, что он выблядок.

– Эй, ты чего? – закричала тетка Алена, вскакивая на ноги и вытирая серые брызги каши с лица.

Правда, Петька подумал – не «с лица», а «с морды».

– Перестань! – крикнула она, отскакивая еще дальше.

Петька успел еще два раза садануть ложкой по каше так, чтобы она шрапнелью летела из тарелки в сторону тетки Алены, но тут его схватил за руку Одинцов.

– Отставить! – строго сказал он.

– Сбесился, что ли? – заорала тетка Алена, растопырив руки и с тревогой осматривая свое самое праздничное платье, как будто Петька брызгался не овсянкой, а, к примеру, говном.

– Я больше не буду, – быстро сказал Петька и укусил старшего лейтенанта за руку.

– Ох, еб! – сказал тот, отшатываясь от него всем телом.

– Батарея, огонь! – скомандовал Петька, и в тетку Алену полетели уже не брызги, а целые пригоршни овсянки.

Он больше не шлепал по ней ложкой, а прямо зачерпывал и швырял большими шматками. Причем, разумеется, весьма метко. Артиллеристы товарища Сталина не мажут.

– Орудия к бою!

– И-и-и! – визжала тетка Алена, пытаясь закрыть лицо руками, но Петька лупил бронебойными, которые легко пробивали оборону противника и шлепались густыми комками ей в лоб, в щеки и в грудь.

Петька вел огонь на такой бешеной скорости, что пока Одинцов сообразил, что к чему, и сгреб его в охапку, тетка Алена оказалась обстреляна уже с ног до головы. Каша была у нее в волосах и на шее, которую она так томно выставляла всего минуту назад, на сиськах, на пузе – в общем, везде. Петькина батарея отработала на «отлично».

– Ты… ты чего? – изумленно пробормотал старший лейтенант.

– Я больше не буду, – заученно повторил Петька и бросил ложку под стол.

Бой был окончен.