Степные боги

Но говорить такую чепуху Петьке он побоялся, а потому просто смотрел на него большими глазами и теребил пока еще чистый подол с подсолнухами, из-за которых больше привык выглядывать в окно, высматривая – не идет ли с работы мамка.

– Чего вылупился? – орал на него Петька. – Смотри, как надо! Учись, пока я жив!

Ткнувшись лицом в песок, он резко втягивал его носом, потом зажмуривался и наконец начинал чихать. Чихал Петька так долго, что Валерка успевал вспомнить про старые часы, которые висели у них с мамкой дома, и про обшарпанную одноглазую кукушку, которая никогда не останавливалась, прокуковав положенное количество раз, а продолжала и продолжала выскакивать, насчитывая иногда столько часов, сколько и в помине не вмещалось в целые сутки.

В перерывах Петька честно тер переносицу, но это ему не помогало, и он все чаще сердито топал ногой, уже почти задыхаясь и взвизгивая, беспомощно смотрел на Валерку, который расплывался перед ним в густой пелене слез, и задирал голову к небу, откуда на них с любопытством посматривали проплывающие на юг журавли.

* * *

Петька открыл глаза и тут же зажмурился, чтобы не видеть того, что очутилось вдруг перед самым его лицом. Сидя в своей внутренней темноте и не желая смотреть, он соображал – как же это так могло получиться. Очевидно, он задремал, оставшись один в лесу, и неизвестно сколько тут просидел. Но откуда взялось вот это?

Петька осторожно приоткрыл один глаз, надеясь, что этоисчезнет, но оно не исчезло. Оно улыбнулось, расплылось в синих сумерках, как блин с узкими глазками, и закивало.

«Пошел в жопу, – хотел сказать Петька, но вместо этого лишь засипел и закашлял. – Япошка проклятый…»

Он этого не сказал. Просто сидел у своей сосны и кашлял.

– Харада тривоги, – улыбаясь, сказал японец.

– Пошел в жопу.

– Пырь да туман.

– В жопу.

У Петьки наконец получилось выдавить это слово, но японец продолжал улыбаться.

Он был старый. Теперь Петька видел это отчетливо даже в наступившей вдруг темноте. Лет пятьдесят, не меньше.

– Чего надо? – просипел Петька, хватаясь рукой за горло.

Японец осторожно потянул его за руку. Петька попытался сопротивляться, но сил на это у него не оказалось.

С непонятным ему самому равнодушием он подумал, что японец, видимо, сейчас задушит его. Убьет, как убила хромая тетка Лукерья своего мужа-летчика еще до войны. Подошла к нему с топором, когда он спал, и отфигачила голову. Правда, топора у япошки не было, но Петька подумал, что он, наверное, управится и без него. Разгуляевские бабы шептались, что тетка Лукерья зарубила мужа от ревности.

– Не лезь, – тихо попросил Петька. – Я кому говорю.

Но японец не отставал.

Хромая тетка Лукерья сбросила мужа в подполье, и Петька долго потом мучился по ночам, пытаясь понять, что за штука такая – ревность, из-за которой можно запросто отрубить кому-то башку, и представляя себе, как этот летчик лежал там рядом с картошкой – без головы, без фуражки, без неба, без эскадрильи, без своего самолета, как будто тетка Лукерья отрубила и это все тоже вместе с красивой стриженной «под бокс» головой. Петька каждую ночь таращился в темноту, вертелся под одеялом и все старался улечься так, чтобы не лежать, как мертвый летчик в подполье. Он, правда, не знал точно, как этот летчик на самом деле лежал, но иногда ему казалось, что знает. Перед тем как уснуть, он обязательно сгибал ногу в колене и следил, чтобы руки не остались на животе.

Теперь Петька посмотрел на свои ноги и быстро согнул правую в колене.

– Харада тривоги, – снова сказал японец, задирая Петькину голову вверх и осторожно касаясь жгучей ссадины у него на шее.

«Ну, все, – сказал себе Петька и закрыл глаза. – Прощайте, товарищ Сталин и мамка. И дядька Юрка с дядькой Витькой, прощайте. И товарищ старший лейтенант Одинцов».

Японец пощупал его голые плечи, провел ладонью ему по груди, а потом нагнул Петьку вперед, так что он почти уткнулся носом в свои собственные коленки, и ему снова стало трудно дышать.

– Пырь да туман, – задумчиво сказал японец где-то над Петькиным затылком, и Петька вдруг взвился от боли, как будто в спину ему пырнули ножом.

До этого он и не знал, что там у него была рана. Сучком, наверное, пропорол, когда свалился на землю.

– Больно же! – заорал он, выпрямляясь и отталкивая руки японца. – Дурак, что ли?!!

Японец забормотал что-то и сунул свою руку Петьке под нос. На ней была кровь. Почти черная в темноте.

– Ну и чо? – сказал Петька. – Не твое собачье дело! Все равно вас всех перебьем! Пошел в жопу.

Японец вскочил и отбежал на дальний конец полянки. Там он подхватил что-то с земли, быстро вернулся и снова присел на корточки перед Петькой. В руках у него была котомка, которую он бросил еще в самом начале, и Петькина рубаха.

– Вот суки, – горько сказал Петька. – Всю изорвали. Одни лохмотья остались. Меня теперь бабка Дарья убьет.

Японец отложил котомку и с громким треском оторвал от рубахи целую полосу.

– Ты, гад! – заорал Петька. – Ее же еще можно было носить! Мамка бы залатала! Ах, ты…

Он потянулся к японцу, чтобы отнять у него свое добро, но охнул и схватился рукой за спину. Теперь, когда он знал, что там у него кровь, ему почему-то стало очень больно.

– Отдай рубаху, гад, – попросил он, сдерживая слезы.

Но японец продолжал пластать рубаху на лоскуты.

– Чтоб ты сдох, квантунская сволочь, – сказал Петька и наконец заплакал.

Он плакал от внезапно охватившей все его существо жалости к своей несчастной рубахе. Так горько ему не было, наверное, никогда. Эту рубаху ему почему-то стало жальче даже, чем мамку, когда она вечерами сидела как неживая за пустым столом, или Валерку, которого мучила злая бабка Потапиха, или саму бабку Потапиху, потому что ей совсем нечем кормить внуков, а они растут и от этого сильно хотят жрать. То есть Петьке, конечно, было жалко их всех и вместе с ними самого себя – за то, что его так вот схватили, выследили, подкараулили и вообще за то, что он был Гитлер, – однако рубаху в этот темный момент в темном уже лесу Петьке все равно было жальче.

Он плакал и плакал и все никак не мог остановиться, а японец, как будто издеваясь над ним, продолжал рвать длинные светлые полосы.

– Ну, куда тебе столько? – вздрагивая от слез, сказал Петька. – Госпиталь, что ли, решил открыть? Санитар долбаный.

Но японец ему не отвечал – ни на своем языке, ни на смешном русском, – а только складывал свои бинтики на траву рядом с котомкой и на Петьку даже не смотрел.

От слез Петька совсем ослаб, поэтому, когда японец начал наконец его перевязывать, он уже не сопротивлялся. Тихо материл япошек на чем свет стоит и шипел от боли.

– Суки вы узкоглазые, не жалеете никого. Дорвались до чужих рубашек… Мало вам товарищ Жуков на Халхин-Голе звездюлей навалял. И товарищ лейтенант Махалин со своими пограничниками на озере Хасан тоже… Помнишь высоту Безымянную, квантунская сволочь? Тебя самого не там ли… Ай, больно!.. Ты что делаешь, гад?!! Сука… Ты где в плен попал? На Халхин-Голе или Хасане? Слышь, сволочь?

– Хархин-Гор, – гортанно ответил японец, склоняясь над Петькиной спиной и зубами затягивая узел.

– Разговаривать научись, – устало сказал Петька. – А то… говорить-то нормально не могут, а туда же – чужие рубахи рвать.