Стигмат

Общие черты сложились. Осталось лишь придать творению нужную форму. Он уже занёс над стеной баллончик с пурпурной краской, как с правой стороны в глаза забил яркий свет. Парень зажмурился и быстро прикрыл лицо ладонью. Попался. Открыв глаза и повернув голову к свету, он подтвердил свою догадку. Перед ним стоял полицейский с включённым фонариком. И вид у него был далеко не дружелюбный.

– Опять ты? – с ходу гаркнул служитель закона. Стигмат полностью развернулся к нему и отбросил баллончик в сторону. – Я ещё в прошлый раз тебя предупреждал – не ходи сюда. Извини, парень, сам напросился. Поехали в участок.

– Господин полицейский! – воскликнул Стигмат и уже спокойнее добавил: – Можно я вам кое-что покажу?

Служитель закона нахмурился, меж густых бровей пролегла морщина. Парень испугался, что откажет.

– Хорошо, – внезапно согласился он. – Но учти – у меня табельное на взводе.

Стигмат немного расслабился. Перспектива уехать в участок, чтобы смотреть ближайшие 15 суток на небо в клеточку ему не улыбалась. Поэтому он впервые, наверное, за всю жизнь, самовольно снял перчатки, которые уже изрядно запачкались краской. Отбросил их к баллончикам и выставил ладони перед офицером. В свете фонарика заблестели серебряные метки. Служитель закона вмиг округлил глаза.

– Это ещё что за хрень?! Заразная?

– Нет-нет, не переживайте, – поспешил успокоить его парень. – Такая «хрень» есть только у меня. Не знаю, сколько мне осталось…неделя или месяц…, – он со скорбью взглянул на стену, – а рисование спасает от грустных мыслей. Прошу, дайте мне закончить.

Полицейский оторвался от созерцания монет, окинул оценивающим взглядом рисунок, парня, а затем сочувственно покачал головой.

– Ну что ж я, изверг какой? Валяй. Сегодня можешь порисовать. Но завтра твои художества закрасят.

– Спасибо, господин полицейский! – удовлетворённо ответил парень и улыбнулся, хотя под платком, который закрывал половину лица, этого было не видно.

Когда служитель закона ушёл, он снова надел перчатки и взял свежий баллончик. Пурпурный. Тот, на котором его прервали. Рисуя, он думал о том, что пусть и на короткий миг, но люди, а, особенно, дети, которые ежедневно проезжают мимо и бездумно палятся в окна, увидят на серой стене в серой этажности города нечто прекрасное. Не странные буквы или матерные слова, а то, чего не бывает в реальной жизни.

Сказку.

Он дорисовал, отошёл подальше и взглянул на своё творение. Со стены живыми голубыми глазами на него смотрел пурпурный единорог. А за ним простиралось волшебное ярко-оранжевое поле с голубыми травами. Серости вокруг и так хватает, а особенно в жизни сироты, который, благодаря своему клейму, носил исключительно тёмную одежду. Сочные и насыщенные граффити были его отдушиной. В них он мог выразить себя с помощью искусства. «Искусство – это форма естества, – говорил старый учитель, – Если твоё естество – рисовать, ты будешь великим художником, если петь – прекрасным артистом, ну а если любить людей – ты будешь проповедником добра на Земле». Лишь одного не мог он понять: почему доносить до людей красоту – это плохо? Почему искусство на стенах, под мостами и в переулках считают незаконным? А то, что иногда вешают или расставляют в галереях, за что люди платят миллионы, считают подлинным шедевром? Отдаёшь последние гроши на краску, чтобы подарить людям красоту, а её безжалостно стирают. Где справедливость?

Полюбовавшись немного на волшебную лошадь с серебристой гривой, парень сделал фото, собрал инвентарь в рюкзак и двинулся к метро. Занимались первые лучи солнца, когда Стигмат перешагнул порог своей квартиры. Из спальни слышался громкий храп. Дед ещё спит. Внук снял кроссовки и, стараясь не шуметь, прошёл к себе.

Бросил грязный рюкзак у кровати, и, прежде чем завалиться спать, взглянул на стол. Там, возле ноутбука, в какой-то дешёвой занозистой рамке стояло общее фото. На фоне красного ковра, который с 80-х украшал стену, счастливо улыбались родители, бабушка и дедушка. А посреди них, на выставленной специально для него табуретке, королём восседал Ерофей. Бабушка с мамой с одной стороны, дед с отцом с другой. В тот день он с родителями приехал к старикам, чтобы отметить годовщину их свадьбы. На единственном совместном снимке улыбались все. Все, кроме внука. Шестилетний мальчик насупился и скрестил руки на груди. Он не хотел сниматься, но подруга бабушки заставила: сын купил ей новый цифровой фотоаппарат, надо было опробовать. А тут и случай подвернулся.

Вспоминая тот юбилей, Стигмат начинал ненавидеть себя ещё больше. Это фото было его карой, его постоянным проклятием. Видеть, как тогда воротил нос от снимка вместо того, чтобы порадоваться вместе с семьёй, подавляло в нём всякое желание жить.

Но он жил. Жил ради деда.

Парень откинул капюшон, взял в руки памятное фото и присел на край кровати. Глядя на улыбки близких, тихо прошептал:

– Прости, де. Снова я чуть не влип, снова чуть тебя не расстроил.

Сон в эту короткую, как и многие другие, ночь был неспокойным. Приходили мама с папой, бабушка и знакомые, которых больше нет на этом свете. Они прощали его за ошибки прошлого, улыбались, гладили по голове. Но мальчик с фото сидел на табуретке и хмурился, а потом до рези в глазах бил себя по рукам, облачённым в кожаные перчатки.

Стигмат проснулся от громогласного выкрика дедушки:

– Подъём!!!

Такое происходило уже года два, не меньше. Дед кричал из кухни, когда вставал раньше него и собирался завтракать, а еду найти не мог, или когда внук опаздывал на занятия. Парень взглянул на экран телефона – 9:00. В общей сложности ему удалось поспать всего 2 часа. Если бы спешил на учёбу – вообще не прилёг бы.

Зашёл на кухню: дед, кряхтя, лез в шкаф у холодильника. Там внук прятал его любимое печенье, с изюмом. Сам он терпеть не мог изюм, но дедушке всегда покупал пакетик-другой. Выдавал как по талончику – две штуки в день, а то сахар поднимется.

– Куда руки тянешь? – с доброй насмешкой спросил внук. Знал, что дед боится быть обнаруженным.

Старик тут же одёрнул руку, захлопнул дверцу шкафа и развернулся. Перепуганные глаза говорили о том, что он не ожидал увидеть внука так рано.

– Я…я…а что ты здесь делаешь? – ловко выкрутился дед, переводя стрелки. – Опоздал на учёбу, так и бежал бы. Я ж тебя разбудил.

– Так это…, – Стигмат неловко почесал взъерошенный затылок, – дали пару выходных, чтобы выучить билеты к экзамену.

– Какие билеты? Ты куда-то едешь? – взгляд дедушки помутнел. Он вдруг поджал морщинистые губы. На глазах выступили слёзы. Затем шагнул к внуку и порывисто его обнял. – Лизонька, не уезжай. Лизонька, Лиза, останься…Тебе нельзя. Тебе…, – мгновение спустя он отшатнулся и с усилием вгляделся в лицо парня. – Ты кто? Я тебя не знаю.

Стигмату было очень тяжело видеть деда таким – беспомощным и слабым, как ребёнок. Приступы случались всё чаще, а ясный рассудок мутнел, подобно старческим глазам, незаметно и стремительно. Внук помнил, каким строгим и упрямым был дед до смерти родителей. Его слово – закон, его жизнь – кодекс чести. Ничто не могло выдавить из него слезу.

– Я твой внук – Ерошка, – мягко ответил парень и сжал в своих руках тощие плечи деда. – Или Лизонька. Или Антон. Или Валька. Называй, как хочешь. Но я не посторонний. Ты знаешь меня. Я твой родной человек.

Он отпустил его плечи и взял со стола таблетницу. Телевизор в спальне вещал утренние новости. Девять утра – пора пить лекарства.

Двое суток пролетели незаметно. Стигмат провёл большую часть времени в заботах о дедушке и мелких заказах. Даже на улицу выходил только ночью, чтобы где-нибудь порисовать или заняться паркуром. Он любил в потёмках бегать по крышам, стенам и перелетать через заборы. Это была своеобразная тренировка ловкости. К тому же, паркур давал ему свободу. В первую очередь, от навязчивых мыслей. Да и после драк, которые он никогда не затевал, тело не так сильно болело.