Стиха

Верхний проход оказался заваленным обрушившейся плитой. Стиха посадил лоха на голову, обхватил тюк с мальчишкой и пошёл, не очень уверенно нащупывая дорогу. Ноги то скользили по гладкой стене, то цеплялись за железные прутья. Иногда Мышонок тихо стонал.

– Живой, значит, - хрипел Стиха, тяжело перепрыгивая с ношей через пролом в плите, - а кровь сочится... Эти яйца... надо жрецу сказать про них, слышишь, Мышь, - парень усмехнулся, помрачнел, - одним яйцом шесть калигул уложило, шесть, ты не спи, только не спи.

Мальчик молчал. Ледяные ноги его свисали и качались.

Под своим лазом парень оказался не скоро, пришлось кружить, обходя завал. Ему всё казалось, что Мышь иногда стонет, иногда шевелится.

Положил мальчишку на ровную площадку. Опустился рядом с ним на колени. Повязка набухла кровью. Но на шее бились птахой часы, тихо так, что и не различишь, если не подождать следующего толчка.

– Если приложишь ухо вот сюда, - говорил жрец, - услышишь часы бога. Придёт время, он остановит их. Слышишь, тукают?

Потянуло прохладой. Устало посмотрев наверх, Стиха увидел в горле лаза ночное звёздное небо. Он не умел молиться. Просто тихо и очень быстро сказал:

– Ты был сегодня за его спиной. Не уходи, постой ещё.

Стиха привязал верёвку от тюка с Мышом к поясу, чтобы были свободны руки. Потянулся и ухватился за выступ плиты над головой, перебросил сильное тело на едва заметный выступ, опять подтянулся. Добрался до конца верёвки, брошенной вчера им самим, чтобы было проще вернуться назад. Выбрался наверх и потянул тюк.

Песчаные дюны теперь заливал лунный свет. Длинные тени ложились на остывший песок. У тени Стихи было две головы - лох проголодался и не прочь поохотиться.

Стиха приложил пальцы к шее мальчишки. Жив. Перевернул Мыша. Голова его запрокинулась, рот открылся.

– Уже недалеко. За теми холмами летун. Ты знаешь его? Потом штырь. Наверняка, ты знаешь. Не можешь не знать.

Стиха ножом рассёк руку на запястье.

– Давай, глотай, - пробормотал Стиха, глядя, как кровь крупными каплями падает в рот мальчика, приподнял локтем его голову.

Кадык на шее мальчишки дёрнулся.

– Жить будешь, Мышонок, какой же ты мышонок, неет, ты не мышонок, поверь мне, я знаю, что такое оказаться в руках калигулы. Сегодня я добыл себе хороший нож, а тогда я бил своим тупым ножом, а он...
– Стиха туго замотал руку обрывком балахона Мыша, - никак не входил... железки. На балахоне были нашиты железки... я бил и бил, а потом - в глаз... представляешь, мышонок, мне сначала его было жаль. Калигулу было жаль.

Он взял Мыша на руки и пошёл.

– Вот и летун. За теми холмами стоянка.

Ноги подгибались от усталости, хотелось пить, а воды он сегодня в роднике не набрал.

Древний город здесь выпирал на поверхность, и песчаные коты поставили свои шатры в его тени. Сейчас ночь, а коты ночью спят. Только старый жрец может засидеться у костра, да Ното, Спящий кот, напарник во всех походах Стихи, сегодня в дозоре.

Стиха, увязая с ношей в песке, стал спускаться с холма в долину. Съехал на спине, обхватив бережно Мыша, продолжая с тревогой всматриваться в стоянку.

Она светилась, будто рождественская палка жреца, которую он часто ставил на радость детям возле своего шатра. Говорил:

– Сегодня будет рождество.

Украшал палку дарами Древних и опутывал светящимися лохами.

Ното спит сейчас где-нибудь, гад, закутавшись в шерстяную полу чьего-нибудь шатра. И ничего не видит. Дозорный! А огонь от костра дополз до ближних шатров...

А может быть, напали калигулы и подожгли жилища?!

А может быть, его мать, Ното, жрец, старый вождь и все-все-все уже идут по краю неба к своим Последним холмам... Айка... нет... Стиха тряхнул головой, отгоняя видение. Он слишком хорошо знал, что остаётся от девушек после калигул. Но Айка красива, с ней обойдутся бережно. Если будет послушна. Если будет послушна, её будут мучить недолго, не тронут ножами и увезут на фестиваль.

Стиха почти бежал среди горевших шатров, слышался плач и крик. Он боялся бросить Мыша, потому что везде был огонь. И не было сил тащить его.

Оступился. Тяжело рухнул вниз. Покатился по склону. Не удержал мальчишку, и Мышь сполз по песку в другую сторону. Яма. Посреди стоянки яма! Было темно как в городе древних, и звёздное небо над головой в горле пролома. Пахло гарью, жар шёл от стен ямы, как в самый жаркий полдень.

Стиха нашёл Мыша. Выкарабкался с ним.

По-прежнему слышался плач. Он и пошёл на плач.

Женщины... дети... воины... старейшины... суровый Ти и тот плачет... и испуганные глаза... как у песчаных мышей! Нет-нет, Мышонок, это не про тебя... Так не должно быть, вы что, калигул ни разу в жизни не видели?! Ното - вот ты где, бродяга, ты проспал беду, придурок?! Жрец?..

В центре освещённого чадящими факелами круга лежал жрец. На месте правого бока дыра и руки нет. Вождь Ти стоял в его ногах. Жрец ещё дышал. Судорожно, свистя нутром, кровь фонтанчиком выхлёстывала на выдохе из лёгкого там, где раньше была рука и тощее татуированное предплечье старика.

Но лицо жреца было уже умыто женщинами, и раны прикрыл Ти новым туковым покрывалом.

Стиха взял здоровую вздрагивающую руку, сжал обеими своими. Жрец открыл глаза и криво усмехнулся:

– Он сегодня... не пришёл.

– Он просто сегодня спасал Мыша.

– ...хорошее дело. Яйца, парень... Будь они прокляты. Я хотел, чтобы сегодня было рождество... шары в коробке... там, в книге. Унеси их подальше, унеси их подальше, парень, ты сможешь... только не дёргай за крючок... ведь он... может быть занят в это время... другими делами...

– Мышь яйцом убил шесть калигул!
– наклонившись к уху жреца, смазав кулаком слёзы, быстро проговорил Стиха.
– Мы соберём все яйца, и больше ни один песчаный кот не окажется на фестивале! А ты ещё должен спасти Мыша!

– Неет, Стиха, - немеющими губами улыбнулся жрец, не открывая глаз, - слышишь? Меня зовёт мать... У меня опять две руки... и ничего не болит. А Мыша будешь лечить ты. Рану прижги... ты видел... зашей... ты видел... На него надейся... а сам - не глупи, Стиха... Я вождю тебя назвал новым жрецом. И оставь древним... их игрушки, они не для нас... простых песчаных червей...