Стихи обо всем

3.

Потому что сейчас —через почки и глыбы идя,из-под почек и глыб – я сейчас так отчетливо знаю,что из всех претендентовты – все ж таки выбрал – меня,потому что я старше тебя и себя защищать не желаю.

4.

Это ты полстолетья спустя —ты с меня соскребешь эту ложьи возьмешь,как тюльпан, как подростка, за мою лебединую шею.Только что ж ты так долго,так долго навстречу идешь,только что ж это я —так безропотно – ждать не умею.

5.

О, как тужатся почки в своем воспаленном гробу,как бесстыже они напряглись, как набухли в мохнатых могилах —чтобы сделать все то, чего я – не хочу, не могу,не желаю, не буду,не стану, не должен,не в силах.

6.

Но зато я способен бесплатно тебе показать(все равно ведь уже никуда не сдрыснуть и не деться),как действительно надо – навстречу любви прорастать,как действительно надо – всей жизнью — цвести и вертеться.…За одну только ночь, в преждевременном взрыве листвы,все так жадно рванулось – с цепи,все так жарко – в цвету – пламенеет.Вот и я —отпускаю тебя – из прохладной своей пустоты,потому что никто (даже я) на тебя этих прав — не имеет.

7.

И не важно, что, может быть, явсе, что есть у меня, – отпускаю.Эта жизнь и могила – твоя.Золотая она, золотая.

«Я душный воздух пил в советской школьной форме…»

Я душный воздух пил в советской школьной форме,а через двадцать лет в июле шла гроза,а я сидел и рвал – с тоской и c корнемиз наших писем наши имена.Я с кровью рвал, что было между нами,как сорняки, когда в руках – земля:фиолетово-желтый воденников, васильковая мелкая Аля,подзаборная Лена – и красного с черным тебя.Я всех швырял – перед грозой, в июле,без права переписки так сказать:папу, мачеху, маму, Андрюшу, Полину и Юлю(почему-то мне именно Юлю особенно страшно швырять).Но я сказал сестре: – Не бойся, дорогая,сестра моя и брат, я – уходящий в тьму,всех тех, кто жил со мной, благословляю,лиловым брюхом, синеглазым краем,грозой, ползущей в письма и в листву.Наоборот – сквозь сон прерывистый и лживый,под стук мяча и визги во дворе —я слышу всё: вы счастливы и живы,и вы намерены жить долго на земле.Но что же делать мне с обрывком и осколком,с куском, изорванным в сиреневую мглу,от Сени, мальчика, от моего ребенка:– … меня, и глупую любовь мою.

«Опять сентябрь, как будто лошадь дышит…»

Опять сентябрь, как будто лошадь дышит,и там – в саду – солдатики стоят,и яблоко летит – и это слышно,и стуки, как лопаты, говорят.Ни с кем не смогни свыкнуться, ни сжиться —уйдут, умрут, уедут, отгорят —а то, что там, в твоем мозгу стучится,так это просто яблоки стучат.И то, что здесьсейчас так много солнца,и то, что ты в своей земле лежишь,надеюсь, что кого-нибудь коснется.Надеюсь, вас. Но всех не поразишь.А раз неважно всем,что мне еще придется,а мне действительно еще придется бытьсначала яблоком, потом уже травою —так мне неважно знать: ни то, что будет мною,ни то, что мной уже не сможет – быть.А что уж там во мне рвалось и пело,и то, что я теперь пою и рвусь,так это все мое (сугубо) дело,и я уж как-нибудь с собою разберусь.Смирюсь ли я, сорвусь ли, оскудеюили попробую другим путем устать,я все равно всегда прожить сумею,я все равно всегда посмею стать.Но – что касается других:всех тех, которых нет,которых не было,которых много было —то если больно имглядеть на этот свети если это важно вам – спасибо.

«Когда бы я как Тютчев жил на свете…»

Когда бы я как Тютчев жил на светеи был бы гениальней всех и злей —о! как бы я летел, держа в карманеСтромынку, Винстон, кукиш и репей.О как бы я берег своих последнихдрузей, врагов, старушек, мертвецов(они б с чужими разными глазамилежали бы плашмя в моем кармане),дома, трамваи, тушки воробьев.А если б все они мне надоели,я б вывернул карманы и тогдаони б вертелись в воздухе, летели:все книжки, все варьянты стихтворений,которые родиться не успели(но даже их не пожалею я).Но почему ж тогда себя так жалко – жалкои стыдно, что при всех, средь бела дня,однажды над Стромынкой и над парком,как воробья, репейник и скакалку,Ты из кармана вытряхнешь – меня.

Стихи обо всем

Влюбленные смотрят друг другу в глаза, но не видят тебя, а видят куски мешковины и куклу из тряпок. – Посмотри на меня! – Я совсем не твоя судьба, я товарищ тебе, твой любовник, цветок и собака.

…Кстати, о собаке. Когда я ложусь спать и выключаю свет, она стоит внизу у кровати, там, в темноте, и терпеливо ждет, когда я ей дам команду: – Иди сюда. (Она очень воспитанная собака). И вот я говорю: иди ко мне! – и она начинает прыгать, прыгать, как оглашенная, цепляясь передними лапами за кровать, вытягивая морду, подрагивая невидимыми миру ушами, карабкаясь и срываясь.

Она так отчаянно хочет выбраться ко мне из этого мрака, так хочет забраться сюда, под защиту, в привычную жизнь, на подушку, в родное тепло, что мне вдруг начинает казаться, что это другой мрак и другие прыжки…

Как будто я зову ее из тьмы, она прыгает, прыгает и когда-нибудь не допрыгнет.

1.

Пасха. Буддийский божок сидит на порожке —попой ко мне, мордой к балкону(весь обласканный солнцем, с хвостиком посередке),буркает на прохожих, заливается периодическим басом.– Ну что, – говорю, – Барабашка, не веришь в нашего бога?Обернулся божок, улыбается, не отвечает.

2.

А ведь раньше было не так: вот уж любили друг друга – так это любили,ссали на место, бегали друг за другом,я с мокрой тряпкой – за ней, а она — от меня и по кругу,забивалась черным комком под трубу в туалете,закрывала глаза, утыкалась мордою в угол,и, как цуцик, дрожала и была так тлетворно — моя.А бежать было некуда: был я один на свете,круглый как бог и безжалостный как земля.И так все это было по-пахански, по-лагерному, скучно, невыносимо,что однажды она приползла ко мне утром (четырехмесячная), после очередных побоищ,вскарабкалась мне на грудь,легла и заснула,и такая тоска воцарилась,что я только смотрел брезгливона нежный ее звериный затылок,на поникшие уши ее, на пахучий детский висок —и вдруг так отчетливо понял: Я НЕ ЛЮБЛЮ ТЕБЯИ УЖЕ НИКОГДА НЕ СМОГУ ПОЛЮБИТЬ — НЕ ПОЛУЧИТСЯ.…а когда мы очнулись – уже наступила веснаи мы спали обнявшись, как две разноцветные гусеницы,и сквозь наши горячие рукибил любви равнодушный ток.

3.

Вот и мы… Как устанем мы оба, и ты скажешь мне «уходи»,соберу я в солдатский мешок свои плюшевые игрушки,миску, ложку, лоток, поводок, все собачьи справки свои,и вползу попрощаться с тобойи – усну на твоей груди…Но уже на будущий год – я проснусь равнодушной кошкой.

4.

Потому что любовь прохладна. – И никакая она не твоя,да и я никакой не бог, чтобы быть беспощадным и душным,ведь горячей – бывает шкурка, твой живот и моя рука,а любовь, что меж нами течёт, как изнанка цветка, – равнодушна.

5.

Даже страшно подумать, что я,тут живущий который год,ничего не знал про любовь (и так много уже не узнаю) —а цветок открывает утром свой большой темно-розовый рот,ну а там темно-синий огонь – непогашенный — полыхаети не гаснет… За этот измятый на солнечном ветре огоньты отдашь постепенно – и тело, и ум, и ладонь,с нарисованной в детстве чудесной и скушной судьбой,но кому интересно, чего там сгорело с тобой.

7.

Вот и мне безразлично… Ни с женским душным пупком,ни с мужским безобразьем, ни с пишущим человеком,ни с собакой (ударишь ее, а она – уже лижет, любя)…– Я хочу быть солнцем косым и прохладным ветром,и цветком – распускающимся без меня.

8.

Потому что не надо «достроить», а надо разрушить себя,перейти мал-помалу в осознанный блеск и пробел —растрепавшейся буквой на кончике языка,чтобы то, что ты хочешь сказать, ни один повторить не хотел.

9.

Ты сегодня себе обещал: в этот год и на несколько лет(сколько есть их) вперед, – улыбающийся и безоружный,я смотрел и буду смотреть в равнодушный трепещущий свет,ни круглей, ни румяней которого нет – и не нужно.

10.

Но тогда – отчего мне так жаль – что во тьму, потоптавшись, пойдет,недолюбленный мной,этот шелест и трепет и пыл:эта грубая женская жизнь, этот твердый мальчишеский рот,и скулящий комок темноты, что я на руки брать не любил…