Стихи Веры Полозковой разных лет

И сумерки за твоей спиной

Сомкнет пространство.

В Баие тихо. Пройдет минута

Машина всхлипнет тепло и тало.

И словно пульс в голове зажмут, а

Между ребер – кусок металла.

И есть ли смысл объяснять кому-то,

Как я устала.

И той, высокой, прибой вспоровшей,

Уже спохватятся; хлынет сальса.

Декабрь спрячет свой скомороший

Наряд под ватное одеяльце.

И все закончится, мой хороший.

А ты боялся.

21 декабря 2005 года.

@@@

А что до депрессивного осла

Иа-Иа, то он был прав всецело.

От этих праздников – да что удар весла,

Ухмылка автоматного прицела –

Ручная бы граната не спасла.

Я еду в Питер третьего числа,

Поскольку мне тут все осточертело.

Поскольку в этом маленьком аду

Любая выстраданность, страсть, отважный выпад

Встречает смех в семнадцатом ряду

Или отеческое замечанье – keep it

Inside; а я потом сбегу в Египет

И навсегда с радаров пропаду.

***

Вместо праздничной чепухи

(Помнишь, нас заставляла школа

Клеить дождики, частоколы

Из картона и шелухи

Стенгазетной – всего такого)

Я развешиваю стихи –

От Тверского и до Терскола,

Через скалы со дна морского,

И сугробы, и лопухи,

Через пики, через верхи, -

Осторожнее, Полозкова! –

Через памятники Кускова,

Ухо сельского, городского

Через сердце – здесь место скола,

Через льды, косогоры, мхи –

Пусть мерцают тебе, тихи

Ненавязчивы, проблесковы,

Как далекие маяки.

Как все эти часы, что жду

Потепленья в твоем лице я.

От Заневского и до Цея

От Азау и до Лицея

В Царскосельском пустом саду.

***

Я так устала, что все гурьбой

Столпились, шепчутся, хмурят бровки.

И вдруг, с разбегу, без подготовки,

Плашмя, с Эльбруса и до Покровки -

Бах!
– вечер падает голубой

На снег, покусанный и рябой;

Движенья скомканы и неловки –

Я засыпаю в твоей толстовке,

И утро пахнет совсем тобой.

Улыбки все с одного броска

Подбиты – выцвели и усопли.

И даже носом идут не сопли,

А оглушительная тоска,

И ты орешь, что весна близка –

И тонной смерзшегося песка

Ответит небо на эти вопли.

***

– Во сколько точно? Вечерним рейсом?

Ногами, сумерками, закатом.

Ты грейся в кресле, а я по рельсам

К Дворцовым набережным покатым;

Любовь по принципу «разогрей сам»,

Простым сухим полуфабрикатом;

Карманный сборник молитв – well, pray some!

Все остальное читай под катом.

Живой? А как там у вас погода?

В домишке инеем все покрыто?

У нас подводят итоги года –

Передо мной, например, корыто –

Оно разбито

И древоедом насквозь изрыто.

– И где все, Боже, твои дары-то?

– Да не дури ты.

На этом – кода.

***

Все предвкушают, пишут письма Санте,

Пакуют впрок подарки и слова,

А я могу лишь, выдохнув едва,

Мечтать о мощном антидепрессанте,

Тереть виски, чеканить «Перестаньте!»

И втягивать ладони в рукава.

И чтобы круче, Риччи, покороче,

Как в передаче, пуговички в ряд.

Чтоб в мишуре, цветной бумаге, скотче

И чтоб переливалось все подряд –

До тошноты. Прости им это, Отче.

Не ведают, похоже, что творят.

И вроде нужно проявить участье,

Накрыть на стол, красивое найти.

Но в настоящие, святые миги счастья

Неконвертируемы тонны конфетти.

И я сбегаю налегке почти,

Под самые куранты, вот сейчас – и…

Но я вернусь. Ты тоже возвращайся,

Авось, пересечемся по пути.

26-27 декабря 2005 года.

@@@

Эльвира Павловна, столица не изменяется в лице. И день, растягиваясь, длится, так ровно, как при мертвеце электрокардиограф чертит зеленое пустое дно. Зимою не боишься смерти – с ней делаешься заодно.

Эльвира Павловна, тут малость похолодало, всюду лед. И что-то для меня сломалось, когда Вы сели в самолет; не уезжали бы – могли же. Зря всемогущий Демиург не сотворил немного ближе Москву и Екатеринбург. Без Вас тут погибаешь скоро от гулкой мерзлоты в душе; по телевизору актеры, политики, пресс-атташе – их лица приторны и лживы, а взгляды источают яд.

А розы Ваши, кстати, живы. На подоконнике стоят.

Эльвира Павловна, мне снится наш Невский; кажется, близка Дворцовая – как та синица – в крупинках снега и песка; но Всемогущая Десница мне крутит мрачно у виска. Мне чудится: вот по отелю бежит ребенок; шторы; тень; там счастье. Тут – одну неделю идет один и тот же день. Мне повторили многократно, что праздник кончился, увы; но мне так хочется обратно, что я не чувствую Москвы. Мне здесь бессмысленно и душно, и если есть минуты две, я зарываюсь, как в подушку, в наш мудрый город на Неве. Саднит; и холод губы вытер и впился в мякоть, как хирург. Назвать мне, что ли, сына Питер – ну, Питер Пэн там, Питер Бург. Сбегу туда, отправлю в ясли, в лицей да в университет; он будет непременно счастлив и, разумеется, поэт.

Мне кажется, что Вы поймете: ну вот же Вы сидите, вот. Живете у меня в блокноте и кошке чешете живот. Глотаете свои пилюли, хихикаете иногда и говорите мне про блюли и про опилки Дадада. И чтобы мне ни возражали, просунувшись коварно в дверь: Вы никуда не уезжали, и не уедете теперь.

Мы ведь созвучны несказанно, как рифмы, лепящие стих; как те солдаты, партизаны, в лесу нашедшие своих. Связь, тесность, струнность, музык помесь – неважно, что мы говорим; как будто давняя искомость вдруг стала ведома двоим; как будто странный незнакомец вот-вот окажется твоим отцом потерянным – и мнится: причалом, знанием, плечом. Годами грызть замок в темнице – и вдруг открыть своим ключом; прозреть, тихонько съехать ниц и – уже не думать ни о чем.