Стихи

какой-то про танцовщицу, цветной арабский, что ли, фильм. Она из бедных была, но слишком хороша собой, и все тесней кольцо соблазнов вредных сжималось. Но уже мелькнул герой,

42

которому избавить суждено ее от домогательств богатеев. В гостинице она пила вино и танцевала с негодяем, млея. Уже он влек в альков бедняжку, но…

43

«На выход, рота связи!» – громкий крик раздался, и, ругаясь, пробирались мы к выходу, и лишь один старик и двое черпаков сидеть остались. За это их заставили одних

44

откапывать какой-то кабель… Так и не узнал я, как же все сложилось у той танцорки. Глупый Марущак потом в курилке забавлял служивых, кривляясь и вихляя задом, как

45

арабская танцовщица… Копать траншею было трудно. Каменистый там грунт и очень жарко. Ах, как спать хотелось в этом мареве, как чисто вода блестела в двух шагах. Шагать

46

в казарму приходилось, потому что только с офицером разрешалось купаться. Но гурьбой в ночную тьму деды в трусах сбегали. Возвращались веселые и мокрые. «Тимур, —

47

шептал Дроздов, мешая спать, – давай купнемся!» – соблазняя тем, что дрыхнул дежурный, а на тумбочке Мамай из нашего призыва. «Ну-ка спрыгнул сюда, боец! А ну давай, давай!» —

48

ефрейтор Нинкин сетку пнул ногой так, что Дроздова вскинуло. «Купаться, салаги, захотели? Ну борзой народ пошел! Ну вы даете, братцы! Ну завтра покупаемся!»… Какой

49

я видел сон в ту ночь! Чертог сиял. Шампанское прохладною струею взмывало вверх и падало в хрусталь, в раскрытых окнах темно-голубое мерцало небо звездами, играл оркестр цыганский песню Лорелеи, и Леда шла, коленками белея, по брошенным мехам и по коврам персидским. Перси сладостные, млея, под легкою туникою и срам темнеющий я разглядел, и лепет влюбленный услыхал, и тайный трепет девичьей плоти ощутил. Сиял чертог, и конфетти, гирлянды, блестки, подвязки, полумаски и сережки, и декольте, и пенистый бокал, как в оперетте Кальмана. И пары кружились, и гавайские гитары нам пели, и хохляцкие цимбалы, и вот в венке Галинка подошла, сказала, что не нужен ей мужчина другой, что краше хлопца не знайшла, брат Жора в сапогах и свитке синей плясал гопак, веселый казачина, с Марущаком. И сена аромат от Гали исходил, босые ножки притопывали, розовый мускат мы пили с ней, и деревянной ложкой вареники мы ели. Через сад на сеновал мы пробежали с Галей. Танцовщицы арабские плясали и извивались будто змеи, счесть алмазов, и рубинов, и сапфиров мы не могли, и лейтенант Шафиров в чалме зеленой предложил присесть, отведать винограда и шербета, и соловей стонал над розой где-то, рахат-лукум, халву и пастилу, сгущенку и портвейн «Букет Прикумья» вкушали мы с мороженым из ГУМа, и нам служил полунагой зулус с блестящим ятаганом, Зульфия ко мне припала телом благовонным, сплетались руки, страсти не тая, и теплый ветер пробежал по кронам под звон зурны, и легкая чадра спадала, и легчайшие шальвары спускались, и разматывалось сари, японка улыбалась и звала, прикрыв рукою треугольник темный, и море набегало на песок сияющего брега, и огромный янтарный скорпион лежал у ног, магические чары расточая… Какие-то арапы, самураи верхом промчались. Леда проплыла в одежде стройотрядовской, туда же промчался лебедь. Тихо подошла отрядная вожатая Наташа и, показав мне глупости, ушла за КПП. И загорали жены командного состава без всего, но тут раздались тягостные стоны — как бурлаки на Волге, бечевой шли старики, влача в лазури сонной трирему, и на палубе злаченой в толпе рабынь с пантерою ручной плыла Она в сверкающей короне на черных волосах! Над головой два голубя порхали, и в поклоне все замерли, и в звонкой тишине с улыбкой на устах бесстыдно-алых Элеонора шла зеркальным залом, шла медленно, и шла она ко мне! И черные ажурные чулки, и тяжкие запястья, и бюстгальтер кроваво-золотой, и каблуки высокие! Гонконговские карты, мной виденные как-то раз в купе, ожившие, ее сопровождали, и все тянулось к Ней в немой мольбе! Но шла Она ко мне! И зазвучали томительные скрипки, лепестки пионов темных падали в фонтаны медлительно. И черные очки Она сняла, приблизившись. И странным, нездешним светом хищные зрачки сияли, и одежды ниспадали, и ноготки накрашенные сжали

50

мне… В общем, Лена, двадцать лет мне было. И, проснувшись до подъема, я плакал от стыда. И мой сосед Дроздов храпел. И никакого брома не содержали, Лена, ни обед, ни завтрак и ни ужин. Вовсе нет.

IX ЭКЛОГА

Мой друг, мой нежный друг, зарывшись с головою в пунцовых лепестках гудит дремучий шмель. И дождь слепой пройдет над пышною ботвою, в террасу проскользнет сквозь шиферную щель, и капнет на стихи, на желтые страницы Эжена де Кюсти, на огурцы в цвету. И жесть раскалена, и кожа золотится, анисовка уже теряет кислоту. А раскладушки холст все сохраняет влажность ушедшего дождя и спину холодит. И пение цикад, и твой бюстгальтер пляжный, и сонных кур возня, и пенье аонид. Сюда, мой друг, сюда! Ты знаешь край, где вишня объедена дроздом, где стрекот и покой, и киснет молоко, мой ангел, и облыжно благословляет всех зеленокудрый зной. Зеленокудрый фавн, безмозглый, синеглазый, капустницы крыла и Хлои белизна. В сарае темном пыль, и ржавчина, и грязный твой плюшевый медведь, и лирная струна поет себе, поет. Мой нежный друг, мой глупый, нам некуда идти. Уж огурцы в цвету. Гармошка на крыльце, твои сухие губы, веснушки на носу, улыбки на лету. Но, ангел мой, замри, закрой глаза. Клубнику последнюю уже прими в ладонь свою, александрийский стих из стародавней книги, французскую печаль, летейскую струю тягучую, как мед, прохладную, как щавель, хорошую, как ты, как огурцы в цвету. И говорок дриад, и купидон картавый, соседа-фавна внук в полуденном саду. Нам некуда идти. Мы знаем край, мы знаем, как лук порей красив, как шмель нетороплив, как зной смежил глаза и цацкается с нами, как заросла вода под сенью старых ив. И некуда идти. И незачем. Прекрасный, мой нежный друг, сюда! Взгляни – лягушка тут зеленая сидит под георгином красным. И пусть себе сидит. А нам пора на пруд.

Конец

сантименты 1989

Лене Борисовой

ВМЕСТО ЭПИГРАФА

Из Джона Шейда

Когда, открыв глаза, ты сразу их зажмуришь от блеска зелени в распахнутом окне, от пенья этих птиц, от этого июля, — не стыдно ли тебе? Не страшно ли тебе? Когда сквозь синих туч на воды упадает косой последний луч в осенней тишине, и льется по волне, и долго остывает, — не страшно ли тебе? Не стыдно ли тебе? Когда летящий снег из мрака возникает в лучах случайных фар, скользнувших по стене, и пропадает вновь, и вновь бесшумно тает на девичьей щеке, – не страшно ли тебе? Не страшно ли тебе, не стыдно ль – по асфальту когда вода течет, чернеет по весне, и в лужах облака, и солнце лижет парту четвертой четверти, – не стыдно ли тебе? Я не могу сказать, о чем я, я не знаю… Так просто, ерунда. Все глупости одне… Такая красота, и тишина такая… Не страшно ли, скажи? Не стыдно ли тебе?

МИШЕ АЙЗЕНБЕРГУ Эпистола о стихотворстве

Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые – это мразь, вторые – ворованный воздух. Писателям, которые пишут заведомо разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове…

Осип Мандельштам

1

«Посреди высотных башен вид гуляющего…» Как, как там дальше? Страшен? Страшен. Но ведь был же, Миша, знак, был же звук! И бедный слух напрягая, замираем, отгоняя, словно мух, актуальных мыслей стаи, отбиваемся от рук, от мильона липких рук, от наук и от подруг. Воздух горестный вдыхая, синий воздух, нищий дух.

2

Синий воздух над домами потемнел и пожелтел. Белый снег под сапогами заскрипел и посинел. Свет неоновый струится. Мент дубленый засвистел. Огонек зеленый мчится. Гаснут окна. Спит столица. Спит в снегах СССР. Лишь тебе еще не спится.

3

Чем ты занят? Что ты хочешь? Что губами шевелишь? Может, Сталина порочишь? Может, Брежнева хулишь? И клянешь года застоя, позитивных сдвигов ждешь? Ты в ответ с такой тоскою — «Да пошли они!» – шепнешь.

4

Человек тоски и звуков, зря ты, Миша. Погляди — излечившись от недугов, мы на истинном пути! Все меняют стиль работы — Госкомстат и Агропром! Миша, Миша, отчего ты не меняешь стиль работы, все талдычишь о своем?

5

И опять ты смотришь хмуро, словно из вольера зверь. Миша, Миша, диктатура совести у нас теперь! То есть, в сущности, пойми же, и не диктатура, Миш! То есть диктатура, Миша, но ведь совести, пойми ж! Ведь не Сталина-тирана, не Черненко моего! Ну какой ты, право, странный! Не кого-то одного — Совести!! Шатрова, скажем, ССП и КСП, и Коротича, и даже Евтушенко и т. п.! Всех не вспомнишь. Смысла нету. Перечислить мудрено. Ведь у нас в Стране Советов всякой совести полно!

6

Хватит совести, и чести, и ума для всех эпох. Не пустует свято место. Ленин с нами, видит Бог! Снова он на елку в Горки к нам с гостинцами спешит. Детки прыгают в восторге. Он их ласково журит. Ну не к нам, конечно, Миша. Но и беспризорным нам дядя Феликс сыщет крышу, вытащит из наших ям, и отучит пить, ругаться, приохотит к ремеслу! Рады будем мы стараться, рады теплому углу.