Стихи
Шрифт:
2
в сортиры, нужники, ватерклозеты, etc. И то сказать, давно все остальные области воспеты на все лады возможные. Вольно осводовцам отечественной Леты петь храмы, и заимки, и гумно, и бортничество – всю эту халяву пора оставить мальчикам в забаву. 3
Равно как хлорофилл, сегмент, дисплей, блюз, стереопоэмы – все, что ловко к советскому дичку привил Андрей Андреич. Впрочем, так же, как фарцовку огарками ахматовских свечей, обрывками цветаевской веревки, набоковской пыльцою. Нам пора сходить на двор. Начнем же со двора. 4
О,
5
Там было все – от белого налива до мелких и пятнистых абрикос, там пряталась малиновая слива, там чахнул кустик дедушкиных роз, и вишня у Билибиных на диво была крупна. Коротконогий пес в тени беседки изнывал от скуки, выкусывая блох. Тоску разлуки 6
пел Бейбутов Рашид по «Маяку» в окне Хвалько. Короче, дивным садом эдемским этот двор в моем мозгу запечатлен навеки, вертоградом Господним. Хоть представить я могу, что был для взрослых он нормальным адом советским. Но опять звенит оса, шипит карбид, сияют небеса 7
между антенн хрущевских, дядя Слава, студент КБГУ, садится вновь в костюме новом на погранзаставу из пластилина. Выступает кровь после подножки на коленке правой. И выступают слезы. И любовь першит в груди. И я верчусь в кровати, френч дедушкин вообразив некстати. 8
Но ближе к теме. В глубине двора стоял сортир дощатый. Вот примерно его размеры – два на полтора в обоих отделеньях. И наверно, два с половиной высота. Дыра имела форму эллипса. Безмерна глубь темная была. Предвечный страх таился в ней… Но, кстати, о горшках 9
я не сказал ни слова! Надо было конечно же начать с ночных горшков и описать, как попку холодило касание металла. Не таков теперь горшок – пластмасса заменила эмалевую гладкость, и цветов уж не рисуют на боках блестящих. И крышек тоже нету настоящих. 10
Как сказано уже, дышала тьма в очке предвечным ужасом. В фольклоре дошкольном эта мистика дерьма представлена богато. Толстый Боря Чумилин, по прозванию Чума, рассказывал нам, сидя на заборе, о детских трупах, найденных на дне, о крысах, обитавших в глубине 11
сортира, отгрызающих мгновенно мужские гениталии… Кошмар… Доселе я, признаюсь откровенно (фрейдист, голубчик, ну-ка не кемарь!), опаску ощущаю неизменно, садясь орлом… В реальности комар один зудел. Что тоже неприятно… Еще из песни помнится невнятно 12
смерть гимназистки некой… Но забыл я рассказать о шифере, о цвете, в который наш сортир покрашен был, о розоватом яблоневом цвете, который вешний ветер заносил в окошки над дверями, о газете республиканской «Коммунизгме жол» на гвоздике… а может, жул… нет, жол. 13
Был суриком, словно вагон товарный, покрашен наш сортир. Когда бы Бог мне даровал не стих неблагодарный, а кисть с мольбертом, я бы тоже смог, как
тот собор Руанский кафедральный живописал Моне, сплести венок пейзажный из сортира – утром чистым, еще не жарким, ярким и росистым, 14
когда пирамидальный тополь клал тень кроны на фасад его, и в жгучий июльский полдень – как сиял металл горячих ручек, и Халид могучий на дочку непослушную орал, катавшуюся на двери скрипучей, и крестовик зловещий поджидал блистающую изумрудом муху под шиферною крышей, и старуху 15
хакуловскую медленно вела к сортиру внучка взрослая и долго на солнцепеке злилась и ждала. А на закате лучик, ярче шелка китайского, и тонкий, как игла, сочился сзади сквозь любую щелку, и остывал спокойный небосвод в окошке с перекладиной. Но вот 16
включали свет, и наступала темень в окошке и вообще во всем дворе. И насекомых суетное племя у лампочки толклось, а у дверей светились щели… Впрочем, эта тема отдельная. Любимый мой хорей тут подошел бы более… В Эдеме, как водится, был змий. В моей поэме 17
его мы обозначим Саша Х. Ровесниками были мы, но Саша был заводилой. Не возьму греха на душу – ни испорченней, ни гаже он не был, но труслива и тиха была моя натура, манной кашей размазанная. Он же был смелей и предприимчивей. И, может быть, умней. 18
Поэтому, когда пора настала, и наш животный ужас пред очком сменился чувством новым, он, нимало не медля, не страшась, приник зрачком к округлым тайнам женского начала, воспользовавшись маленьким сучком в сортирной стенке… И боренье долга с преступным чувством продолжалось долго 19
в моей душе, но наконец я пал перед соблазном Сашкиных рассказов и зрелищ любострастных возалкал. Лет семь нам было. В чаяньи экстазов неведомых я млел и трепетал. В особенности Токишева Аза (я вынужден фамилью изменить — еще узнает, всяко может быть) 20
влекла нас, очевидно, потому, что мы чутьем звериным уловляли вокруг нее таинственную тьму намеков, сплетен. У Хохловой Гали она квартировала. Почему в греховности ее подозревали — неясно. Разведенкою была она. К тому ж без своего угла. 21
От тридцати до сорока, а может, и меньше было ей. Огромный бюст, шиньон огромный, нос огромный тоже. Тугой животик, нитка алых бус. Метр пятьдесят с шиньоном. На «Искоже» она была бухгалтершей. Но пусть читатель лучше вспомнит крышку пудры с портретом Карменситы чернокудрой. 22
И мы подстерегли ее! Когда она, как мусульманке подобает, с кувшином серебристым (лишь вода, отнюдь не целлюлоза очищает ислама дочерей) вошла туда, куда опять, увы, не поспевает тройная рифма, я за Сашкой вслед шмыгнул в отсек соседний… Сколько лет 23
прошло, а до сих пор еще мне страшно припомнить это – только Сашка смог сучок проклятый вытащить, ужасный раздался крик, и звон, и плеск! Мой Бог! Остолбенев, я видел, как напрасный крючок был сорван бурей, как Сашок пытался мимо проскользнуть взбешенной бухгалтерши, как оживлялся сонный,
Поделиться с друзьями: