Стиходворения
Шрифт:
играет с мальчиком в окне, что ждёт колядки…
И войско ряженых идёт, беря овраги,
и быть веселью на селе в потешной драке.
Проймись волшебным угольком, как ветром с Вятки,
и замаячит шиликун тебе на святки –
так живо сердцем отомрёшь, на это глядя,
что, добежав, охолонёшь в крещенской глади.
А поутру поймёшь ещё, поверив глазу,
что день берёт теперь своё – за всё и сразу.
Очнись, родной, и восхитись, ведь мир внезапен,
я б тоже это оценил, да что-то запил…
* * *
Проржавела
и закатом на окна крошит.
До последней осенней крови
день бомжами за домом прожит,
и поджарен последний голубь
на горящем куске картона.
За невысказанным глаголом
градус в горле бродяги тонет.
Так уходят отцы и деды,
в коммунальных спиваясь клетях,
это им через крюк продеты
удушающие столетья,
это души их по округе
в предпохмельном суровом плясе,
за собою задраив люки,
громыхают по теплотрассе.
ДИЗАЙНЕР
Живописи растровой младенец,
млеющий от астр,
сигаретой в монитор нацелясь
и прищурив глаз,
отбивает на клавиатуре
пиксели дега,
а в окошке лунный шар надули,
за окном декабрь,
и над миром в облаке конторском,
там, среди планет,
над последней и священной вёрсткой
ворожит поэт,
и шрифты, забитые под Corel
или Photoshop,
расцветут волшебным словом вскоре –
станет хорошо!
КЕССОННАЯ НОЧЬ
Кессонной ночью, влажной и млечной,
всплывая к высотам рыб,
в крови закипают стихи,
конечно,
когда ты уже охрип.
И воздух хватая рукой бумажной,
цепляясь за звёздный грунт,
стихи разрывают висок,
и каждый
вздымает мёртвую грудь.
И бьётся плавник о поверхность стали,
и вывернут странно рот
у тех, кто поверх перископной дали
проходит по небу вброд.
* * *
Когда истрачена судьба,
когда нет выдоха и цвета
и в однокомнатку гроба
ты провалился до рассвета,
уже отфорченный апрель
тебя по горлу поласкает,
когда щеку щекочет хмель,
а холодильник зубы скалит, –
всё только вечность оттеняет –
закладка, Гамсун, бигуди,
прямоугольник одеяла –
вечерний холмик на груди…
И знойней тени и длинней,
но счастье так проклюнет тонко –
в нектаре клейком простыней
рождается цветок ребёнка!
ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПЕРСОНАЖ
День
с бегущими клёнами лисьими,разбивая бутыль сентября,
проливается бурыми листьями
на провидческий стол бунтаря.
Переполнена кровью чернильница,
вдохновением пышет перо,
и бунтующий выписать силится
летней жизни смешной эпилог.
Только с красной строки получается:
то разлука, то, что уж там – смерть.
За полстрочки луна-распечальница
льёт в глаза ему жгущую медь.
Но чернильницу сажей промакивать
на стремительный пёрышка взмах –
это души героев обманчиво
поселять в неокрепших умах.
По летящему росчерку длинному,
шевелению каменных губ,
и по сердцу, и по небу – клин ему,
пальцев хруст в полуночную мглу.
И ломаются главы от окрика,
и слова собираются в бой –
за роман, не дописанный отроком,
за стихи, пережившие боль…
* * *
Ещё на миг очнётся колокольня
и упадёт на поле звон малиновый,
где чернозёма масляные комья
в колени прорастут ржаной молитвою.
Клянись и кайся, омывай колосья
ячменными слезами и гречишными,
пока по травам остро ходят косы,
остротами покамест не грешившие.
Насыпь в лохань ярчайших зёрен проса,
сломав язык, как об колено хлебушек,
татарские шипящие без спроса
заимствуя у деревенских девушек.
Плещи в гортань, не задевая печень,
пока рассвет на небе преет мускусном,
и жги листы, коль растопиться нечем,
поигрывая занемевшим мускулом.
* * *
Гале
Так устану – что ты к устам
поднесёшь мне однажды зеркальце
и проржавленный пьедестал
за кумиром на небо сверзится.
Посади меня в чернозём –
лучше так, чем терпеть и мучиться:
отрыдаться разок за всё,
дорогая моя попутчица.
На плечо да на хрупкий стан
не возьмёшь ведь всю силу храма ты,
виноватится ангел сам –
нет поэту охранной грамоты.
Облака керосином жгут,
полыхает бумага писчая –
как же сильно меня там ждут,
что ожогами лишь я жив ещё.
* * *
Часы стучат в ночные барабаны
и цокают надменно язычком,
а тишина, раздробленная ими,
в травмпункте в очереди
корчится от крика.
Минуты не срастутся в вечность…
…Но где-то в детстве
мгновение садится на ледянку