Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется

— О, да, да, — перебил его Леон, — именно эта мысль и мне сейчас пришла в голову. Действительно, если жить здесь в кругу молодого потомства — это был бы рай, настоящий рай.

— А сейчас что? — продолжал Герман. — Сын наш во Львове… Ну, надо же, чтобы молодой человек смолоду чему-нибудь научился…

— Конечно, конечно!

— А мы с женой — двое нас, к тому же еще она болезненная. Поймите, что иногда человеку тошно делается.

Они вошли в дом.

— Правда? — говорил Герман. — Тихо, как в могиле… Слуг держим не много: кучер, кухарка и горничная, больше нам не нужно. И так весь день здесь проходит. Меня обычно редко дома видят — всё дела.

— Да, да, — ответил Леон, — тяжелая наша жизнь! Говорят: чего не хватает капиталисту, — живет себе, бездельник, да деньги загребает. А вот посмотрели бы они, пожили несколько дней нашей жизнью, так, наверно, отказались бы и от этих капиталов и от такой жизни.

— О, разумеется, ручаюсь вам! — подтвердил Герман, хоть в эту минуту и мелькнула у него в голове шаловливая мысль, что при всей этой тяжести, при всех неудобствах их жизни еще ни один капиталист, однако, не отказался добровольно от своего богатства и не променял его на посох и нищенскую суму.

Герман прошел со своим гостем уже три комнаты. Всюду было тихо и пусто. Он искал жену, но не мог найти. Вошли в четвертую комнату, огромную, как манеж. Герман оглянулся вокруг — и здесь не было никого.

— Что за диво, куда она девалась? — пробормотал вполголоса Герман, как вдруг из соседней комнаты, спальни своей жены, он услыхал громкое всхлипывание.

— Что это? — сказал он прислушиваясь.

— Кто-то плачет, кажется? — спросил, также прислушиваясь, Леон.

— Пожалуйста, дорогой сосед, присядьте здесь, отдохните минутку. Вот, прошу: посмотрите альбом, может найдете и вам знакомые лица… Простите, я выйду на минутку, посмотрю, что там такое…

— Пожалуйста, пожалуйста, — ответил Леон, садясь в кресло возле круглого стола.

Он взял альбом в руки, но у него не было охоты смотреть его. Минуту сидел, не двигаясь и ни о чем не думая. Разыгравшаяся волна его фантазии вдруг иссякла, присмирела под влиянием этой тишины, этого могильного холода, царившего в доме. Он сам не знал, отчего эта тишина ему не нравилась.

— Тьфу, что за чёрт! Словно какая-то разбойничья корчма, человеку даже жутко становится! Кажется, вот-вот кто-то вылезет из-за двери и схватит тебя за горло. А тут еще эти картины, дурацкие морды! Тьфу, я этого и минуты не потерпел бы. А ему хоть бы что: живет себе, как мышь в сапоге, да и в ус не дует!

Он начал прислушиваться к тому, что делается в соседней комнате, куда пошел Герман, но не слышал вначале ничего — только все то же всхлипывание.

— Хорошее предзнаменование для начала… — продолжал он ворчать. — Вхожу сюда с такими надеждами, а здесь какая-то нечистая сила подыхает, что ли… Это, вероятно, она сама. Слышал я, что злая, сварливая ведьма… Ничего не поделаешь, ради пользы дела надо водиться и с такими!

Он снова прислушался. Говор. Это Герман говорит что-то, но что — не слышно. Шорох какой-то. Тишина. Снова говор и всхлипывание. Вдруг треск, будто ударили чем-то твердым о пол, и пронзительный женский крик:

— Разбойник! Кровопийца! Прочь с моих глаз! Прочь, пускай тебя глаза мои не видят!

Леон даже подскочил с кресла. Что такое? Он продолжал прислушиваться, но теперь из-за визга и стука не мог разобрать слов. Догадывался только, что какие-то страшные проклятья, ругательства и обвинения градом сыплются на голову Германа, но за что, ради чего — этого он не знал.

Не знал этого и Герман. Войдя в спальню жены, он увидел, что она, растрепанная, лежит на диване с видом умирающей и всхлипывает. Из ее глаз текли слезы и смочили уже широкий кружок на обивке кушетки. Герман удивился и не знал, что подумать об этом.

Жена, казалось, не заметила, как он вошел, лежала не шевелясь, только грудь ее то поднималась, то опускалась порывисто, словно при сильном напряжении. Герман боялся подойти к ней, зная ее крутой нрав, но затем набрался храбрости.

— Ривка! Ривка! — сказал он тихо, приближаясь к ней.

— Чего ты хочешь? — спросила она, быстро поворачивая голову.

— Что с тобой? Чего ты плачешь?

— Чего ты хочешь? — повторила она громче. — Кто здесь с тобой пришел?

— Да никто не пришел. Смотри, никого нет.

— Не ври! Я слышала, что вас двое. Кто это такой?

— Леон Гаммершляг.

— А он зачем?

— Ведь ты знаешь, у него сегодня закладка была, просил меня…

— Но зачем его сюда нелегкая принесла?

— Слушай, Ривка, — начал Герман, видя, что она как будто успокоилась немного: — Леон богатый человек, хороший человек, с головой…

— Скажешь ты, наконец, зачем он сюда пришел, или нет? — перебила его Ривка, сжимая кулаки.

— Ведь ты же слышишь, что говорю. Послушай-ка, Леон — богатый человек. А жены у него нет, только одна дочка. Слышишь, Ривка, ты знаешь его дочку Фанни? Правда ведь, девушка ничего?

— Ну?

— Знаешь, что говорит Леон? «Сосед, — говорит, — у меня одна дочка, а у вас один сын…»

Герман не докончил. При напоминании о сыне Ривка посинела, задрожала вся, а затем, швырнув в сторону скамейку из-под ног, выпрямилась и закричала:

— Разбойник! Кровопийца! Прочь от меня! Прочь с моих глаз!

Герман остолбенел. Он не знал, что сталось с Ривкой, и лишь то и дело бормотал:

— Ривка, что с тобой? Что ты делаешь, Ривка?..

— Прочь с моих глаз, чудовище! — орала жена. — Пусть тебя бог покарает! Пусть под тобой земля расступится! Иди прочь от меня! Ты, ты говоришь мне о сыне! У тебя был когда-нибудь сын? У тебя было когда-нибудь сердце?

— Послушай, Ривка, что с тобой? Послушай…

— Нечего мне слушать тебя, палач! Пускай тебя и бог не слушает на страшном суде! Разве ты слушал меня, когда я тебе говорила: не надо ребенка мучить школою, не надо ребенка пугать проклятой практикой… А ты все нет да нет! Теперь добился, добился того, чего хотел!

— Ну, что случилось, Ривка? Я ничего не знаю!

— Не знаешь? Га, не знать бы тебе, какой сегодня день, злодей! На, погляди, узнай! На!

И она швырнула ему листок бумажки. Герман дрожащими руками взял измятое, измоченное слезами письмо, в то время как Ривка, обессиленная, тяжело дыша, снова упала на кушетку, закрыла лицо ладонями и горько плакала.

Письмо было из Львова, от купца, у которого находился в ученье Готлиб. Герман, бормоча, читал:

— «Достопочтенный господин! Сам не знаю, с чего начать и как рассказать о том, что у нас здесь произошло. Ваш сын Готлиб уже три дня назад исчез, и все поиски были напрасными. Только сегодня утром удалось полиции найти его одежду, связанную вместе, в кустах на Пелчинской горе. Его же самого до сих пор нет и следа. Было подозрение, не утопился ли он в пруду, но до сих пор не могли найти тело. Приезжайте как можно скорее — может быть, удастся нам дознаться, что с ним случилось. Впрочем, если что-нибудь откроется еще до получения вами этого письма, сообщу телеграфно».