Стихотворения и поэмы

3. «Ночью лыжи шипят: молчи!..»

Ночью лыжи шипят: молчи! Лес выслушивают враги. Друзей береги, себя береги, спичку теплую не зажги, тихо, тихо ступай в ночи. От беды — головою в снег, так, чтоб снег, не дыша, сверкал, так, чтобы снайпер не отыскал. Не закрывай утомленных век. Спи — с тобою противогаз, спи — под голову автомат. Идешь — вокруг погляди не раз, крадешься — каску надвинь до глаз. Ты в сражении! Ты — солдат! Как об этом другим скажу? Там, когда я домой вернусь, им подумается: «Не трус? Себялюбивый какой — боюсь!» А я — себялюбивый какой! мне приказал командир,— я мог в рост под пули пойти, дымок взрыва закружился б у ног. Только ведь я люблю тебя, жизнь — действительность и мечты, жизнь понравилась мне и ты, книжек тоненькие листы, площадь Пушкина и мосты. И для того, чтобы жить с тобой, радоваться с тобой, мечтать, должен был я с винтовкой встать, версты военные перелистать, хитро ползти, принимая бой. Должен был победить в борьбе, свободу свою отстоять и жить, тебя любить, с друзьями дружить… Дорого я обхожусь себе! Дорого я обхожусь стране! Ради победы и ради нас, чтоб жил я, а не умирал на войне, вместе с винтовкою в этот час мне выдали каску и противогаз. 1939

4. НАБЛЮДАТЕЛЬ

В жизни я наблюдать любил. Бывало, идешь, глядишь — Волга вечером, Волга, тишь, волны выносят ил. Волны камешками стучат, баржи идут вдали. В степь выходил — цветы замечал, белые ковыли. В Москве — любил по Москве ходить, вдруг, изменяя путь, девушку пристально оглянуть, с прохожим заговорить. Или вдруг, притаясь, как вор, весь превратившись в слух, тихий выслушать разговор самых влюбленных двух. Так ко мне приходили стихи… Я, притаясь в снегу, вижу, как не везет врагу, дела у врага плохи! Слышу — ругается белофинн, язык искажая мой. Гранатой хочется разрывной, но — тихо! Лежи. Один. Так, дыхание затая, всё вокруг наблюдай! Не шевелись! Всё передай! — вот специальность моя. Я жил у Москвы-реки, я не думал, страна, что поэзия и война так предельно близки. Я обязательно буду жив, я по жизни пройду, не так — в рассеянности, в бреду, праздно руки сложив. Я пойду по тебе, земля, любую открою дверь, свои заводы, свои поля ты мне предоставь, поверь. 1940

5. ПО ДОРОГЕ НА ВОЙНУ

Холодно. Холодно. Холодно. П оснегу, п олесу едем мы до полуночи с полудня на войну, как к полюсу. А когда мы остановились, стало томительно с непривычки. Нас стали разводить по домам. Мы обшарили стены, обчиркали спички, покамест дверь не открылась сама. Мы вошли, от тепла онемев, и холод пролез за нами. Сняли заиндевелые каски. Они, загремев, устроились рядом с домашними чугунами. Нас за стол посадила хозяйка. А мы ложки отыскали за голенищами. Слушали говор карелов, услышали: ищет нас за темными окнами непогода зимы. А когда отошли, оттаяли, отогрелись, прочли на стеклах: мороз до пятидесяти! Разговорились: «И как это терпят в Карелии! Не война бы — так нам ни за что и не вынести!..» — «Что, морозно?» — «Да так, ничего», — отвечаем. Появился старик (он спал в другой комнате) и сказал, что морозец к утру покрепчает. «Переночуете, может? Куда вы! Замерзнете!» А пока мы молчали обиженно и в тишине вьюга стала заметней, карел хвалился широкими лыжами давности тридцатилетней. А потом рассказал о таком холоде, который, пожалуй, больше не повторится. «Было это назад за тридцать, в лесу и сейчас есть сосны расколотые. Много было всяких морозов потом, но не было более сильного. Тогда, в такую же полночь, в наш дом привели русского ссыльного. Мороз ему щеки дорогой выжег, выбелил голые пальцы, он все-таки вынес, выжил, не сдался. Вот это — его лыжи. А ведь не на войну шел! И не такое на нем…» Но мы уже каски отыскивали, а за окнами, между машинами рыская, уже помахивали фонарем. Мы прощались. «Прощайте, прямого пути! Я пожелаю вам лучшего самого: после войны вам к ссыльному моему подойти», — и показал на сосновую стенку глазами. Мы застыли у порога, удивлены глазами в очках, знакомыми, и бородкою клином. Смотрел на нас Михаил Иваныч Калинин. Мы подумали: «Что ж это было в начале нашей войны!» 1940

6. ФРОНТОВЫЕ СТИХИ

Если б книгу я выдумал, где описал бы подробно: крови цвет на траве, цвет ее на земле, на снегу, вид убитого парня на черном снегу у разбитого дома; описал бы подробно, как смерть помогает врагу,— если б книгу такую я назвал «Фронтовыми стихами» и она превратилась бы в тонну угластых томов, то она пригодилась бы фронту: глухими ночами ею печь в блиндаже разжигал бы сержант Иванов. Вот он печь растопил, мой сержант Иванов, и не спится, руки греет над ней, удивляется, — ночи глухи! На простор снеговой загляделась большая бойница, месяц ходит вокруг… Это есть фронтовые стихи! Вот сержант Иванов письма пишет на противогазе: как живет, где живет, что дела и харчи неплохи, что пора бы домой,— «ждешь меня? Обращаюсь с наказом: Ты себя береги! ..» Это есть фронтовые стихи! Вот сержант Иванов в атаку выводит пехоту. Сам в цепи. И бегут, выдвигая штыки. Пот стирает с лица Иванов (он устал от тяжелой работы), улыбнулся друзьям… Это есть фронтовые стихи! Вот Иваново-город. Снег идет, темновато. В клубе «Красная Талка» собранье. Ткачихи тихи. Иванова, ткачиха, читает письмо от сержанта, все встают и поют… Это вот фронтовые стихи! Фронтовые стихи — это чувство победы, такое, что идут и идут неустанно на подвиг и труд. Все — туда, где земля стала полем великого боя, иногда умирают там. Главное — это живут! 1943

7. ПОЛЕ БОЯ

Пахать пора! Вчера весенний ливень прошелся по распахнутой земле. Землей зеленой пахнет в блиндаже. А мы сидим — и локти на столе, и гром над головами, визг тоскливый. Атаки ждем. Пахать пора уже! Глянь в стереотрубу на это поле, сквозь дымку испарений, вон туда. Там стонет чернозем, шипит от боли, там ползают противники труда. Их привели отнять у нас свободу и поле, где пахали мы с утра, и зелень, землю, наши хлеб и воду. «Готов, товарищ?» — «Эх, пахать пора!» Постой! Как раз команда: «Выходи!» Зовут, пошли! Окопы опустели. Уже передают сигнал, пора! «Пора! Пора!» Волнение в груди. Рассыпались по полю, полетели, и спинам жарко с самого утра. Ползти… На поле плуг забытый… Друга перевязать и положить у плуга. Свист пуль перескочить, упасть на грудь, опять вперед — всё полем тем бескрайним, и пулемет, как плуг, держать, и в путь — туда, где самолет стрижет комбайном. Шинель отбросить в сторону — жара! Опять бежать, спешить. Пахать пора!.. Идти к домам, к родным своим порогам, стрелять в фашистов, помнить до конца: взята деревня! Впереди дорога, и вновь идти от милого крыльца. Так мы освобождаем наше поле, родную пашню, дом, свою весну. В атаку ходим, пахари, на воле, чтоб жить, не быть у нечисти в плену. А поле, где у нас хлеба росли, — любой покос и пастбище любое, любой комок исхоженной земли, где мы себе бессмертье обрели,— теперь мы называем полем боя. 1942

8. КОЛЕ ОТРАДЕ

Я жалею девушку Полю. Жалею за любовь осторожную: «Чтоб не в плену б». За: «Мы мало знакомы», «не знаю», «не смею»… За ладонь, отделившую губы от губ. Вам казался он: летом — слишком двадцатилетним осенью — рыжим, как листва на опушке, зимою ходит слишком в летнем, а весною — были веснушки. А когда он поднял автомат, — вы слышите? — когда он вышел, дерзкий, такой, как в школе, вы на фронт прислали ему платок вышитый, вышив: «Моему Коле!» У нас у всех были платки поименные, — но ведь мы не могли узнать двадцатью зимами, что когда на войну уходят безнадежно влюбленные назад приходят любимыми. Это всё пустяки, Николай, если б не плакали. Но живые никак представить не могут: как это, когда пулеметы такали, не встать, не услышать тревогу? Белым пятном на снегу выделяться, руки не перележать и встать не силиться, не видеть, как чернильные пятна повыступали на пальцах, не обрадоваться, что веснушки сошли с лица?! Я бы всем запретил охать. Губы сжав — живи! Плакать нельзя! Не позволю в своем присутствии плохо отзываться о жизни, за которую гибли друзья. Николай! С каждым годом он будет моложе меня, заметней постараются годы мою беспечность стереть. Он останется слишком двадцатилетним, слишком юным, для того чтобы дальше стареть. И хотя я сам видел, как вьюжный ветер, воя, волосы рыжие на кулаки наматывал, невозможно отвыкнуть от товарища и провожатого, как нельзя отказаться от движения вместе с землею. Мы суровеем, друзьям улыбаемся сжатыми ртами, мы не пишем записочек девочкам, не поджидаем ответа.. А если бы в марте, тогда, мы поменялись местами, он сейчас обо мне написал бы вот это. 1940

9. ХОРОШО

Хорошо перед боем, когда верится просто в то, что встретимся двое, в то, что выживем до ста, в то, что не оборвется всё свистящим снарядом, что не тут разорвется, дальше где-нибудь, рядом. В то, что с тоненьким воем пуля кинется мимо. В то, чему перед боем верить необходимо. 1942

10. В ВАГОНЕ

Как странно все-таки: вагон. Билет. Звонок. Вокзал. Домой. И свет и гром со всех сторон. Колеса бьются подо мной. Шестнадцать месяцев копил я недоверие к тому, что кто-то жил, работал, был, болел и спал в своем дому. Шестнадцать месяцев подряд окопом всё казалось мне. В вагоне громко говорят о керосине и вине. А у меня всего три дня. Я вслушиваюсь в их слова. Вздыхают, горестно кляня дороговизну на дрова. А мне ведь дорог каждый час. Жилет раскинув меховой, я по вагону, напоказ, пошел походкой фронтовой. Я был во всей своей красе (блестит на левой стороне!). «Оттуда? — спрашивают все. — Да, тяжело вам на войне…» Шел, улыбался и кивал, молодцеватый и прямой. «В боях бывали?» — «Да, бывал». — «Куда же едете?» — «Домой!» — «Из госпиталя? На, сынок…» Беру, жую мякинный кус. «Кури». Глотаю я дымок, соломой отдает на вкус. «Ложись, устал… Мы ничего, мы тут пристроимся в углу. У вас там трудно с ночевой, мы перебьемся. Мы в тылу». — «Ложись и спи…» — «Слаба кирза, как они там зимой, в бою!» — Прикрыла женщина глаза, упрятав ноги под скамью. «Спи…» А колеса всё галдят. «Спи…» — «Все живем одной бедой». — «Спи. Исхудал-то как, солдат…» А был я просто молодой. 1942

11. «Получил письмо я…»

Получил письмо я: «Как живете?» — спрашивает Соня Милиоти. Это даже странно — «как живу», не спросила первая «живу ли?», не упал ли я от медной пули желтыми глазами в синеву. Жив ли я? Живу я? Всем в ответ шлю, углом листочки запечатав. «Жив!» — кричат мне тысячи примет, Пусть про это скажет Наровчатов. Метились в меня. Сидели в доте. Танки гнали. Мерзли. Ни к чему — я хожу, шепчу слова, живу. «Как живу?» — спросила Милиоти. Так поверила в мою звезду, знает — жив, мне жить необходимо, значит — мины мимо, пули — мимо. Значит, верит — я еще приду! Мну сугробы и топчу траву. Ты спроси, ревнуя и тоскуя! как живу? О чем? За что живу я? Чем живу? Спроси — о ком живу? 1942

12. «Перед боем на рассвете…»

Перед боем на рассвете тишина. И, как бывало, по испытанной примете нам кукушка куковала. Мне года узнать охота — дай, кукушка, мне ответ: жить на этом белом свете сколько мне осталось лет? Только тут из пулемета очередью грянул кто-то. Я прислушивался — нет, нет моих веселых лет. Свистнули по свету пули, и опять пошла война. Не считается — спугнули! Не кукушкина вина. Я не признаю ответа. У кукушки не всегда получаются года. Как ты смотришь? Ерунда, правда? Глупая примета. 1942 или 1943

13. В ЕЛЬЦЕ

Пленный пляшет. Молодой еще немец. Руки в рукава, подняв невысокий ворот. Ночь идет по Ельцу, не успевая за теми, что в атаку идут, открывая задымленный город. Дом полуразрушен. Рассвет освобожденье приблизит. Толпятся разведчики, бодрствующие ночами. Пришли с донесением к командиру дивизии, за столом — начальник политотдела Качанов. Он слушает донесения и спрашивает: «Скоро?» Скоро город будет освобожден. Ожидая допроса, в зеленых шинелях в полутьме коридора пляшут словоохотливые пленные, шмыгают носом. Город осыпается трескотней пулеметной. Автоматчики у тюрьмы, засели на колокольнях. Город наш. Рассвет начинается. Вот он! Люди выходят, прищуриваясь невольно. Пленный жмется к стене, а разведчики — мимо. Автоматчик с забинтованной рукою покуривает рядом. «Что, замерз? У нас на Орловщине зимно! Идем к командиру»,— и показывает прикладом. Город освобождается. Уставший. Продымленный за ночь. Пленный глядит на людей, как на диво. Пляшет и пляшет, заискивая глазами. «Капут, капут», — повторяет он торопливо. «Брось скулить! — говорит автоматчик.— Надорвешься до грыжи. „Капут“ — не подлизывайся, привычка, наверно. „Капут, капут“ — и пододвигается ближе: — А зачем стрелял в меня на улице Коминтерна?» 1941 или 1942