Стихотворения и поэмы

родником утешенья и надежды.

И унес он ее на голый остров,

и опустил на клык крутой скалы;

и поднял к небу печальные очи,

и шепнули уста беззвучно:

 — Боже

милосердный, спасающий, вели,

да угаснет последнее пламя

Твое вовеки!

 И призрел на душу

светлокрылого ангела Господь,

и дал пламени жизнь; и поручил

его Серне Зари, и повелел:

— Бодрствуй, о, дочь моя, над этой искрой,

да не погаснет, ибо как зеница

ока тебе она; стой и блюди,

что с нею будет.

 И стала в лазури

Серна Зари над Божьим огоньком,

и с любовью безмолвной и далекой

и стыдливою негою мигала

ему с высот, и встречала поутру

сияющим приветом, и тянулась

к нему лучом утешенья и ласки.

А юный ангел с грустными глазами

отлетел и вернулся вновь на место

свое, на стражу Затаенных Слез

в чаше Безмолвной Скорби; только глубже

и печальней глаза его, чем были,

и на устах и на сердце ожоги,

которым не зажить; ибо коснулся

до сердца и до уст огонь святыни,

и нет им исцеленья. 

IV

 В это время

захватил покоритель и увез

на кораблях в далекий плен по двести

от юношей и девушек Сиона.

Чистые дети чистых матерей,

молодые газели с гор Иудеи, —

еще росами юности их кудри

окроплены, и блеск небес Сиона

в очах. Отец их — Олень Израиль,

и мать — вольная Серна Галилеи.

И мало то казалося врагу,

что поругал и осквернил навеки

свежую песнь их жизни; но задумал

истомить их тоской, и долгой смертью

от голода и жажды. Обнажил

и высадил на тот пустынный остров —

юношей здесь, на одном берегу,

девушек там, на берегу противном,

и покинул.

 И думал нечестивый:

"Разрозню их — и муку их удвою.

Да блуждают на острове пустынном,

братья сестрам чужие, и не встретят

и не увидят вовеки друг друга,

и высохнет душа, завянет сердце

и свет очей потухнет. И когда

лишь один шаг останется меж ними

и протянутся руки их навстречу

рукам, — то вдруг исказятся их лица

и подкосятся колени, и рухнут,

и умрут смертью судорог и муки

на железной земле, под медным небом,

без утехи и радости".

 Три дня

по острову пустынному блуждали

юноши без питанья и воды,

без слов и стона. Вонжены их очи

в жаркий песок, и голова поникла

под раскаленным солнцем. Острия

пылающих утесов осыпают

их стрелами огня, и скорпионы

в расселинах, колючие, смеются

их тяжкой скорби.

 Ибо проклял Бог

от века этот остров, плешью проклял

и чахлостью: терновник и гранит,

ни травинки нигде, ни пяди тени,

шорох жизни, знойная тишь,

опаленная пустошь. Утомились

наготою глаза их, замирало

сердце в груди, истаяла душа.

Их дыханье — как огненные нити,

и мнится, будто самый звук шагов

умирает без отклика, — и тень,

упадая, сгорает. И уснул,

и смолк источник жизни, в темный угол

забилася душа, и нет отрады,

опустилась рука, закрылись очи,

и бредут, — и не знают, что бредут.

Но внезапно — когда уже померкло

и онемело все в них — из унылой

тишины зазвучала чья-то поступь,

уверенная, мерная, как эхо

твердого сердца; и никто не ведал,

чей и откуда шаг; ибо со дна

своих сердец услышали тот звук

и в их среде звучал он. И познали,

что был некто Загадочный меж них,

и сердце всех — в его великом сердце.

И влеклися за поступью чудесной,

по-прежнему с закрытыми глазами,

уцепившись душою за стопы

Незримого.

 И было, если кто

приоткрывал с усилием ресницы,

отличали глаза его невольно

двух юношей, ростом и мощью равных,

головой выше спутников; и оба

загадочны, и широко раскрыты

очи у них обоих; но один

кроток и светлоок, и смотрит в небо,

словно там ищет звезду своей жизни, —

другой мрачен и грозен, его брови

насуплены, глаза устремлены

к земле, словно пытают у нее

о великой утрате. И не можно

отгадать, кто Загадочный водитель

меж этими двумя. 

V

На третью ночь —

ночь, полную лазури и созвездий,

они пришли к реке, широкой, черной,

как смола, и воскликнули: вода!

И налетели хищно, и глотали,

и легли отдыхать на берегу.

И закричали двое: — Мы нашли

лебеду! — И накинулися жадно

все на лебеду, и жадно ели,

и снова полегли на берегу.

И неведомо было им, что пили

из реки Аваддон, чье имя Гибель,

и вкусили от корня Сатаны.

Лишь один светлоокий не коснулся

ни до чего. Опершись одиноко

о прибрежный утес, он стал поодаль,

и глаза его рыли бездну ночи,

и напряженное ухо внимало

песне души.

 Тогда поднялся вдруг

тот Грозный, мрачный, с гневными бровями,

и приблизился к ним, и вопросил:

— Братья, не позабыта ль вами песнь

о Ненависти, песнь Уничтоженья?