Стихотворения, не вошедшие в сборники

Не то. О чем я говорил? Есть слово: любовь, — глухой глагол: любить… Цветы какие-то мне помешали. Ты должна простить. Ну вот — ты плачешь снова. Не надо слез! Ах, кто так мучит нас? Не надо помнить, ничего не надо… Вон там — звезда над чернотою сада… Скажи — а вдруг проснемся мы сейчас?

9. 1. 23.

"Я видел смерть твою, но праздною мольбой"

Я видел смерть твою, но праздною мольбой в час невозможный не обидел голубогрудых птиц, дарованных тобой, поющих в памяти. Я видел. Я видел: ты плыла в серебряном гробу, и над тобою звезды плыли, и стыли на руках, на мертвом легком лбу концы сырые длинных лилий. Я знаю: нет тебя. Зачем же мне молва необычайная перечит? "Да полно, — говорит, — она жива, жива, все так же пляшет и лепечет." Не верю… Мало ли, что люди говорят. Мой Бог и я — мы лучше знаем… Глаза твои, глаза в раю теперь горят: разлучены мы только раем.

10. 1. 23.

"Как затаю, что искони кочую"

Как затаю, что искони кочую, что, с виду радостен и прост, в душе своей невыносимо чую громады, гул, кишенье звезд? Я, жадный и дивящийся ребенок, я, скрученный из гулких жил, жемчужных дуг и алых перепонок, — я ведаю, что вечно жил. И за бессонные зоны странствий, на всех звездах, где боль и Бог, в горящем, оглушительном пространстве я многое постигнуть мог. И трудно мне свой чудно-бесполезный огонь сдержать, крыло согнуть, чтоб невзначай дыханьем звездной бездны земного счастья не спугнуть.

13. 1. 23.

ПЕТЕРБУРГ ("Мне чудится в Рождественское утро")

Мне чудится в Рождественское утро мой легкий, мой воздушный Петербург… Я странствую по набережной… Солнце взошло туманной розой. Пухлым слоем снег тянется по выпуклым перилам. И рысаки под сетками цветными проносятся, как сказочные птицы; а вдалеке, за ширью снежной, тают в лазури сизой розовые струи над кровлями; как призрак золотистый, мерцает крепость (в полдень бухнет пушка: сперва дымок, потом раскат звенящий); и на снегу зеленой бирюзою горят квадраты вырезанных льдин. Приземистый вагончик темно-синий, пером скользя по проволоке тонкой, через Неву пушистую по рельсам игрушечным бежит себе, а рядом расчищенная искрится дорожка меж елочек, повоткнутых в сугробы: бывало, сядешь в кресло на сосновых полозьях, — парень в желтых рукавицах за спинку хвать, — и вот по голубому гудящему ледку толкает, крепко отбрасывая ноги, косо ставя ножи коньков, веревкой кое-как прикрученные к валенкам, тупые, такие же, как в пушкинские зимы… Я странствую по городу родному, по улицам таинственно-широким, гляжу с мостов на белые каналы, на пристани и рыбные садки. Катки, катки — на Мойке, на Фонтанке, в Юсуповском серебряном раю: кто учится, смешно раскинув руки, кто плавные описывает дуги, и бегуны в рейтузах шерстяных гоняются по кругу, перегнувшись, сжав за спиной футляр от этих длинных коньков своих, сверкающих как бритвы, по звучному лоснящемуся льду. А в городском саду — моем любимом — между Невой и дымчатым собором, сияющие, легкие виденья сквозных ветвей склоняются над снегом, над будками, над каменным верблюдом Пржевальского, над скованным бассейном, — и дети с гор катаются, гремят, ложась ничком на бархатные санки. Я помню все: Сенат охряный, тумбы и цепи их чугунные вокруг седой скалы, откуда рвется в небо крутой восторг зеленоватой бронзы. А там, вдали, над сетью серебристой, над кружевами дивными деревьев — там величаво плавает в лазури морозом очарованный Исакий: воздушный луч на куполе туманном, подернутые инеем колонны… Мой девственный, мой призрачный!.. Навеки в душе моей, как чудо, сохранится твой легкий лик, твой воздух несравненный, твои сады, и дали, и каналы, твоя зима, высокая, как сон о стройности нездешней… Ты растаял, ты отлетел, а я влачу виденья в иных краях — на площадях зеркальных, на палубах скользящих… Трудно мне… Но иногда во сне я слышу звуки далекие, я слышу, как в раю о Петербурге Пушкин ясноглазый беседует с другим поэтом, поздно пришедшим в мир и скорбно отошедшим, любившим город свой непостижимый рыдающей и реющей любовью. И слышу я, как Пушкин вспоминает все мелочи крылатые, оттенки и отзвуки: "Я помню, — говорит, — летучий снег, и Летний Сад, и лепет Олениной… Я помню, как, женатый, я возвращался с медленных балов в карете дребезжащей по Мильонной, и радуги по стеклам проходили, но, веришь ли, всего живее помню тот легкий мост, где встретил я Данзаса в январский день, пред самою дуэлью…"

<14 января 1923>

РАЗМЕРЫ

Глебу Струве

Что хочешь ты? Чтоб стих твой говорил, повествовал? — вот мерный амфибрахий… А хочешь петь — в эоловом размахе анапеста — звон лютен и ветрил. Люби тройные отсветы лазури Эгейской — в гулком дактиле; отметь гекзаметра медлительного медь и мрамор, — и виденье на цезуре. Затем: двусложных волн не презирай; есть бубенцы и ласточки в хорее: он искрится всё звонче, всё острее, торопится… А вот — созвучий рай —