Стихотворения Юлии Жадовской

Говорят, придет пора, Будет легче человеку, Много пользы и добра Светит будущему веку!..

Что им, этим толпам людей, холодных и расчетливых, до того будущего, которое принесет много добра человеку! До того ли им!

Бесстрастны, суетны и вялы, Без пользы для страны родной, Они, лениво и устало, Идут избитою тропой… …Для их души одна потреба — Чтоб сытым быть, покойно спать… Зато не дастся им от неба Призваний высших благодать [8] .

8

Из стихотворения «Тунеядцам» (1857).

Это сознание пустоты и ничтожности окружающего света составляет уже не гремушку самолюбия, не каприз сердца, а действительное страдание, которое может понять всякий мыслящий человек. Прочтите хоть это стихотворение:

Нет, никогда поклонничеством низким Я покровительства и славы не куплю, И лести я ни дальним и ни близким Из уст моих постыдно не пролью. Пред тем, что я всегда глубоко презирала, Пред чем порой дрожат достойные – увы! Пред знатью гордою, пред роскошью нахала Я не склоню свободной головы. Пройду своим путем, хоть горестно, но честно, Любя свою страну, любя родной народ, И, может быть, к моей могиле неизвестной Бедняк иль друг со вздохом подойдет. На то, что скажет он, на то, о чем помыслит, Я, верно, отзовусь бессмертною душой… Нет, верьте, лживый свет не знает и не смыслит, Какое счастье быть всегда самим собой!

Скажите, сентиментальность ли это? Призрачные ли это страдания? Нет, ничего не может быть существеннее этого горя, которое приводит человека к поэтической мечте, что он найдет наконец сочувствие – после смерти… Нет этого сочувствия при жизни, и нечего добиваться его от людей, нечего раскрывать им свои душевные раны. Надо удалить свое сердце от житейского шума, надо очистить себя от мелочей людских и остаться наедине с своей душой, с ее воспоминаниями и горем, – вот к чему приходит поэт, хранящий святыню души своей. Он говорит:

Не святотатствуй, не греши Во храме собственной души. Поверь, молиться невозможно При кликах суетных и ложных Пустых, ничтожных торгашей, Средь пошлых сплетен и речей. Очисти храм бичом познанья, Всю эту ветошь изгони, Тогда, пред алтарем призванья, С мольбой колена преклони…

Поэтическая душа верна своему решению: она не повергает своей тоски на суд людей. Она, улыбаясь, слушает пустой разговор, когда на сердце тяжело и грустно;

Как часто слушаю ничтожный разговор С участием притворным я и ложным! Вниманье полное изображает взор, Но мысли далеко, и на сердце тревожно… Как часто я смеюсь, тогда как из очей Готовы слезы жаркие катиться… [9]

Скрытность эта тоже тяжела:

О, как трудно, грустно и обидно Мне скрывать всю боль сердечных ран! —

восклицает г-жа Жадовская в одном стихотворении. Она даже не надеется на свою твердость, она спрашивает себя:

9

Из стихотворения «Притворстве» (1845).

Как-то справлюсь я с моею ролью? Как-то слезы, горе утаю? Как-то скрою от людей и света Я печаль душевную мою?

И какою-то безотрадно-грустною покорностью судьбе звучит ответ ее на этот вопрос:

Ничего, немножко только воли, И исчезнут слезы на глазах, Ничего… еще одно усилье, — И мелькнет улыбка на устах!.. [10]

«Но что же за причина страданья? Что тревожит сердце поэта среди веселого общества?» – Мало ли бывает причин страданья, читатель! Наш мир – не блаженный эдем, и немало горя выпадает на долю людей, умевших отличить добро от зла. Скажите, разве не законная причина страданья, например, такая мысль:

10

Из стихотворения «Необходимое притворство» (1847).

Чем ярче шумный пир, беседа веселей, Тем на душе твоей печальной тяжелей, Язвительнее боль сердечного недуга, И голос дальнего, оставленного друга Мне внятней слышится. Ах, бледный и худой, Я вижу образ твой, измученный нуждой! Среди довольных лиц, средь гула ликованья, Он мне является с печатию страданья, Оставленной на нем бесплодною борьбой С врагами, бедностью и самою судьбой! Быть может, в этот час, когда за ужин пышный Иду я, средь других, моей стопой неслышной, Ты, голоден и слаб, в отчаяньи немом, Лежишь один, в слезах, на чердаке глухом; А я тебе помочь не в силах и не властна! И, полная тоски глубокой и безгласной, Я никну головой, не слыша ничего, Под гнетом тайного унынья моего, Средь этой ветреной себялюбивой знати, Готовая рыдать неловко и некстати…

Много подобных горьких мыслей может таиться под наружным спокойствием, среди безумного светского веселья, где нет родной души, которая могла бы откликнуться на тайное, внутреннее горе. Все в этом свете заставляет сердце сжиматься и скрывать свои раны, все веет таким неприветным равнодушием. Что за дело людям, стремящимся по дороге веселья, до израненного путника, лежащего при пути?

Их много мимо шло… но что ж? никто из них Не думал облегчить тяжелых ран моих; Иной бы и желал, да вдаль его манила Житейской суеты губительная сила; Иных пугал вид ран и мой тяжелый стон…

Но найдется же наконец хоть одна душа, которая почувствует сострадание к несчастному; найдется этот ближний, которого напрасно ждет страдалец в толпе мимоходящих людей. И нашлась одна такая душа, нашлось это участие для страдальца:

И вот пришел один, склонился надо мной И слезы мне отер спасительной рукой. Он был неведом мне, но полн святой любовью, Текущею из ран не погнушался кровью… Он взял меня с собой и помогал мне сам, И лил на раны мне целительный бальзам [11] .

11

Не совсем точные цитаты из стихотворения «Кто мне родня?» (1850).

Надолго остается в душе страдальца образ этого ближнего-утешителя. Легко может случиться, что простое ощущение благодарности превратится в чувство более глубокое и вызовет взаимное чувство. Тогда, что бы ни случилось, но сердце бедного труженика, отверженного светом, сохранит навсегда тихое и светлое, – хотя в грустное, может быть, – воспоминание о том, в ком хоть однажды встретило оно теплое, родное участье. На людей, имеющих подобные воспоминания или умеющих понимать их, должны сильно подействовать некоторые из стихотворений г-жи Жадовской. Нам кажется, например, что к жизни многих может быть применено прекрасное описание, составляющее вторую половину стихотворения! «Никто не виноват». Мы решаемся выписать вполне это стихотворение:

Никто из нас, никто не виноват, Ни ты, ни я: судьба уж так решила! Судьба страшна, всесильна, говорят; Она и нас с тобою разлучила. Не виноват, мой друг, не виноват и ты, Что на душе твоей любовь остыла; И я не виновата, что мечты Безумной юности так долго сохранила, Что светятся они отрадно предо мной, Повсюду следуют за мной неотразимо И что над этой грустной пустотой Горит любовь звездой неугасимой… Ах, эта жизнь своею тишиной Меня томит, как страшное виденье! Как будто смерть летает надо мной… Желанна буря мне, как грешнику спасенье. Вот что теперь на память мне пришло Из детства дней, почти забытых мною: Поляну помню я; на ней росло Цветов так много яркою весною; Но не весенние душистые цветы Меня туда, ребенка, привлекали. Среди поляны той два дерева стояли, И сладостно шептали их листы, И мерно ветви их зеленые кивали. Они росли одно к другому близко; но Никак коснуться не могли друг друга, — Знать, было так судьбою суждено. Вот поднялась однажды туча с юга И близилась. В молчании ждала Ее усталая природа. Торопливо Летали птицы; спряталась пчела; Замолк деревьев разговор шумливый… И грянул гром, и полил дождь ручьем. Я видела, как бурный вихорь жадно Моих любимцев охватил, – как после, Сомкнув их ветви, вырвал беспощадно Он с корнем одного и бросил далеко… С тех пор всегда, малютке, мне казалось, Что уцелевшее страдает глубоко, Что утром не росой, слезами обливалось; Что счастие его навек отравлено, Что, бедное, все бури ждет оно…