Стихотворения. Поэмы. Проза

Обезьяна

На небе луна, и кругла и светла, А звезды — ряды хороводов, А черные тучи сложились в тела Больших допотопных уродов. Одеты поля серебристой росой… Под белым покровом тумана Вон дроги несутся дорогой большой, — На гробе сидит обезьяна. «Эй! Кто ты, — что думаешь ночь запылить, Коней своих в пену вогнала?» — «Я глупость людскую везу хоронить, Несусь, чтоб заря не застала!» — «Но как же, скажи мне, так гроб этот мал! Не вся же тут глупость людская? И кто ж хоронить обезьяну послал, Обрядный закон нарушая?» — «Я, видишь ли, вовсе не то, чем кажусь: Я родом великая личность: У вас философией в мире зовусь, Порою же просто практичность; Я некогда в Канте и Фихте жила, В отце Шопенгауэре ныла, И Германа Гартмана я родила И этим весь свет удивила. И все эти люди, один по другом, Все глупость людей хоронили И думали: будто со мною вдвоем Ума — что песку навозили. Ты, чай, не профессор, не из мудрецов, Сдаешься не хитрым, и только: Хороним мы глупости много веков, А ум не подрос ни насколько! И вот почему: чуть начнешь зарывать, Как гроб уж успел провалиться — И глупости здешней возможно опять В Америке, что ли, явиться. Что ночью схоронят — то выскочит днем; Тот бросит — а этот находит… Но ясно — чем царство пространнее, — в нем Тем более глупостей бродит…» — «Ах ты, обезьяна! Постой, погоди! Проклятая ведьма — болтунья!..» Но дроги неслись далеко впереди В широком свету полнолунья…

В пути

В Заонежье

Верст сотни на три одинокий, Готовясь в дебрях потонуть, Бежит на север неширокий, Почти всегда пустынный путь. Порою, по часам по целым, Никто не едет, не идет; Трава под семенем созрелым Между колей его растет. Унылый край в молчаньи тонет… И, в звуках медленных, без слов, Одна лишь проволока стонет С пронумерованных столбов… Во имя чьих, каких желаний Ты здесь, металл, заговорил? Как непрерывный ряд стенаний, Твой звук задумчив и уныл! Каким пророчествам тут сбыться, Когда, решившись заглянуть, Жизнь стонет раньше, чем родится, И стоном пролагает путь?!

Цинга

Когда от хлябей и болот И от гнилых торфяников Тлетворный дух в ночи идет В молочных обликах паров, И ищет в избы он пути, Где человек и желт, и худ, Где сытых вовсе не найти, Где вечно впроголодь живут, — Спешите мимо поскорей, Идите дальше стороной И прячьте маленьких детей: Цинга гуляет над землей! «Ах, мама! Глянь-ка из окна… Там кто-то есть, наверно есть! Вон голова его видна, Он ищет щелку, чтоб пролезть! Какой он белый и слепой!.. Он шарит пальцами в стене… Он копошится за стеной… Ах, не пускай его ко мне!..» Дитя горит… И сух язык… Нет больше силы кликнуть мать… Безмолвный гость к нему приник, Припал! дает собой дышать! Как будто ластится к нему, Гнетет дитя, раскрыл всего, И, выдыхая гниль и тьму, Себя он греет об него… Так, говорят, их много мрет В лачугах, маленьких детей, — Там, где живут среди болот, У корелы и лопарей!

На волжской ватаге

Это на Волге, на матушке, было! Солнце за степью в песках заходило. Я перебрался в лодчонке к рыбацкой ватаге, С ромом во фляге, — Думал я, может, придется поднесть Выпить в мою или в ихнюю честь! Белая отмель верст на пять бежала. Тут-то в рогожных заслонах ватага стояла. Сети длиной чуть не в версту на древках торчали, Резко чернея на белом песке, просыхали… Домик с оконцем стоял переносный; Края далекого сосны, Из Ярославля, знать, срубом служили, Смолы сочили… Вижу: хозяин стоит; он сказал: «Ваше степенство, должно быть, случайно попал? Чай, к пароходу, поди, опоздали, Заночевали?» Также сказал, что улов их недурен И что, хоть месяц был бурен, Все же у них Рыбин больших Много в садке шевелится! Может, хочу убедиться? В ближнем яру там садок пребольшущий стоял. Был поделен он на. клети; я шесть насчитал; Где по длине их, а где поперек Сходни лежали из тонких досок. Каждая клеть была рыбой полна… Шумно играла в них рыбья волна! Стукался толстый лосось, и юлила стерлядка; В звучно плескавшей воде, посреди беспорядка, Чопорно, в белых тесьмах, проходила севрюга; «Есть, — говорил мне хозяин, — у нас и белуга!» Сунул он жердь и по дну поводил, Поднял белугу! Нас дождь окатил, Чуть показалась она… Мощным плесом хлестнула, Точно дельфин кувырнулась и ко дну юркнула… Ночь налегла той порой… Очередной Сети закидывал; прочие кучей сидели; Два котелка на треногах кипели; Яркий огонь по синеющей ночи пылал, Искры метал… Разные, пестрые люди в той куче столпились… Были такие, что ближе к огню протеснились; Были такие, что в мрак уходили, — Точно они свои лица таили! «Что его, — думали, — к нам сюда носит? Ежели вдруг да про пашпорты спросит? Правда, далеки пески! Не впервой уходить! Дернула, видно, нелегкая нас посетить!..» Фляга с ямайским осталася полной при мне: И повернуть-то ее не— пришлось на ремне! Даже и к слову прийти не пришлось никому; Был я не по сердцу волжской ватаге, — видать по всему! — Выходцем мира иного, Мало сказать, что чужого… Только отъехавши с версту от стана, Лодкой спугнув по пути пеликана, Он на волнах уносившейся Волги дремал, — Что пеликаны на Волге бывают, того я не знал, — Издали песню я вдруг услыхал хоровую… В звездную ночь, в голубую, Цельною шла, не куплет за куплетом, — Тьму рассекала ночную высоким фальцетом И, широко размахнув для полета великого крылья, Вдруг ни на чем обрывалась с бессилья… Чудная ночь эту песнь подхватила И в отголосках без счета в безбрежную даль проводила…

На Волге

Одним из тех великих чудодействий, Которыми ты, родина, полна, В степях песчаных и солончаковых Струится Волги мутная волна… С запасом жизни, взятым на дорогу Из недр глубоких северных болот, По странам жгучим засухи и зноя Она в себе громады сил несет! От дебрей муромских и от скитов раскола, Пройдя вдоль стен святых монастырей, Она подходит к капищам, к хурулам Другого бога и других людей. Здесь, вдоль песков, окраиной пустыни, Совсем в виду кочевий калмыков, Перед лицом блуждающих киргизов, Питомцев степи и ее ветров, — Для полноты и резкости сравненья С младенчеством культуры бытовой, — Стучат машины высшего давленья, На пароходах с топкой нефтяной, С роскошных палуб, из кают богатых В немую ширь пылающих степей Несется речь проезжих бородатых, Проезжих бритых, взрослых и детей; И между них, чуть вечер наступает, Совсем свободно, в заповедный час, Себя еврей к молитве накрывает, И Магомета раб свершает свой намаз; И тут же рядом, страшно поражая Своею вздорной, глупой болтовней, Столичный франт, на службу отъезжая, Все знает, видел и совсем герой! Какая пестрота и смесь сопоставлений?! И та же все единая страна… В чем разрешенье этих всех движений? Где всем им цель? Дана ли им она? Дана, конечно! Только не добиться, Во что здесь жизни суждено сложиться! Придется ей самой себя создать И от истории ничем не поживиться, И от прошедшего образчиков не брать.

На горном леднике (I)

В ясном небе поднимаются твердыни Льдом украшенных, порфировых утесов; Прорезают недра голубой пустыни Острые углы, изломы их откосов. Утром прежде всех других они алеют И поздней других под вечер погасают, Никакие тени их покрыть не смеют, Над собою выше никого не знают. Разве туча даст порою им напиться И спешит пройти, разорванная, мимо… Пьют утесы смерть свою невозмутимо И не могут от нее отворотиться. Образ вечной смерти! Нет нигде другого, Чтобы выше поднялся над целым миром, И царил, одетый розовым порфиром, В бармах и в короне снега золотого! Злая ли насмешка над людьми в том скрыта, Иль подсказан ясно смысл успокоенья — Если мысль, темнейшая из мыслей, слита С самой светлою из всех картин творенья?!

Вечер на Лемане

Еще окрашены, на запад направляясь, Шли одинокие густые облака, И красным столбиком, в глубь озера спускаясь, Горел огонь на лодке рыбака. Еще большой паук, вися на нитке длинной, В сквозную трещину развалины старинной, Застигнутый росой, крутясь, не соскользнул; Еще и сумерки, идя от щели к щели, В прозрачной темноте растаять не успели И ветер с ледников прохладой не тянул, — Раздался звук… Он несся издалека, Предвестник звезд с погасшего востока, И, как струна, по воздуху звенел! Он несся, и за ним, струями набегая, То резок и глубок, то нежно замирая, Вослед за звуком звук летел… Они росли, гармония катилась, И гром, и грохот, звучная, несла, Давила под собой, — слабея, проносилась И в тонком звуке чутко замерла… А по горам высокий образ ночи, Раскрывши синие, увлаженные очи, По крыльям призраков торжественно ступал; Он за бежавшим днем десницу простирал, И в складках длинного ночного покрывала Звезда вечерняя стыдливо проступала…

Озеро четырех кантонов

И никогда твоей лазури ясной, Сквозящей здесь на страшной глубине, Луч солнца летнего своей улыбкой страстной, Пройдя до дна, не нагревал вполне. И никогда мороз зимы холодной, Спустившись с гор, стоящих над тобой, Не смел оковывать твоей пучины водной Своей тяжелой, мертвенной броней. За то, что ты не ведало, не знало Того, что в нас, в груди людей живет, — Не жглось огнем страстей, под льдом не обмирало — Ты так прекрасна, чаша синих вод.

Страсбургский собор

Когда случалось, очень часто, Мне проходить перед тобой, С одною башнею стоял ты — Полуоконченный, хромой! Днем, как по книге, по тебе я О давнем времени читал; Безмолвный мир твоих фигурок Собою текст изображал. Днем в отворявшиеся двери Народ входил и выходил; Обедня шла, и ты органом Как бы из груди голосил. Все это двигалось и жило, И даже ряд надгробных плит, Казалось мне, со стен отвесных В латинских текстах говорит. А ночью — двери закрывались, Фигурки гибли с темнотой, С одною башнею стоял ты — Отвсюду запертый, немой! И башня, как огромный палец На титанической руке, Писала что-то в небе темном На незнакомом языке! Не башня двигалась, но — тучи… И небо, на оси вертясь, Принявши буквы, уносило Их неразгаданную связь…

Висбаден

В числе явлений странных, безобразных, Храня следы отцов и дедов наших праздных, Ключи целебных вод отвсюду обступая, Растут, своим довольством поражая, Игрушки-города. Тут, были дни, кругом, Склонясь, насупившись над карточным столом, Сидели игроки. Блестящие вертепы Плодились быстро. Деды наши, слепы, Труды своей земли родимой расточали; Преображались наши русские печали Чужой земле в веселье! Силой тяготенья Богатств влеклись к невзрачным городкам Вся тонкость роскоши, все чары просвещенья! Везде росли дворцы; по старым образцам Плодились парки; фабрики являлись, Пути прокладывались, школы размножались. И богатела, будто в грезах сна, Далеко свыше сил окрестная страна!.. Каким путем лес русский, исчезая, Здесь возникал, сады обсеменяя? Как это делалось, что наши хутора, Которых тут и там у нас недосчитались, На родине исчезнув, здесь являлись: То в легком стиле мавританского двора, То в грузном, римском, с блещущим фронтоном, Китайским домиком с фигурками и звоном! И церкви русские взрастали здесь не с тем, Чтоб в них молиться!.. Нет, пусть будет нем, Пусть позабудется весь ход обогащенья Чужой для нас земли. Пусть эти города Растут, цветут, — забывши навсегда Причины быстрого и яркого цветенья!..

Monte Pincio [5]

Сколько белых, красных маргариток Распустилось в нынешней ночи! Воздух чист, от паутинных ниток Реют в нем какие-то лучи; Золотятся зеленью деревья, Пальмы дремлют, зонтики склонив; Птицы вьют воздушные кочевья В темных ветках голубых олив; Все в свету поднялись Аппенины, Белой пеной блещут их снега; Ближе Тибр по зелени равнины, — Мутноводный, лижет берега. Вон, на кактус тихо наседая, Отдыхать собрались мотыльки И блистают, крылья расправляя, Как небес живые огоньки. Храм Петра в соседстве Ватикана Смотрит гордо, придавивши Рим; Голова церковного Титана Держит небо черепом своим; Колизей, облитый красным утром, Виден мне сквозь розовый туман, И плывет, играя перламутром, Облаков летучий караван. Дряхлый Форум с термами Нерона, Капитолий с храмами богов, Обелиски, купол Пантеона — Ожидают будущих веков! Вон, с корзиной в пестром балахоне, Красной шапкой свесившись к земле, Позабыв о папе и мадонне, Итальянец едет на осле. Ветерок мне в платье заползает, Грудь мою приятно холодит; Ласков он, так трепетно лобзает И, клянусь, я слышу, говорит: «Милый Рим! Любить тебя не смея, Я забыть как будто бы готов Травлю братьев в сердце Колизея, Рабство долгих двадцати веков…»

5

Часть Рима, преимущественно занятая садами, излюбленное место прогулок ( ит.)