Стихотворения. Поэмы. Проза

За Северной Двиною (На реке Тойме)

В лесах, замкнувшихся великим, мертвым кругом, В большой прогалине, и светлой, и живой, Расчищенной давно и топором, и плугом, Стою задумчивый над тихою рекой. Раскинуты вокруг но скатам гор селенья, На небе облака, что думы на челе, И сумрак двигает туманные виденья, И месяц светится в полупрозрачной мгле. Готовится заснуть спокойная долина; Кой-где окно избы мерцает огоньком, И церковь древняя, как облик исполина, Слоящийся туман пронзила шишаком. Еще поет рожок последний, замолкая. В ночи так ясен звук! Тут — люди говорят, Там — дальний перелив встревоженного лая, Повсюду — мягкий звон покоящихся стад. И Тойма тихая, чуть слышными струями, Блистая искрами серебряной волны, Свивает легкими, волшебными цепями С молчаньем вечера мои живые сны. Край без истории! Край мирного покоя, Живущий в веяньи родимой старины, В обычной ясности семейственного строя, В покорности детей и скромности жены. Открытый всем страстям суровой непогоды На мертвом холоде нетающих болот — Он жил без чаяний мятущейся свободы, Он не имел рабов, но и не знал господ… Под вечным бременем работы и терпенья, Прошел он день за днем далекие века, Не зная помыслов враждебного стремленья — Как ты, далекая, спокойная река!.. Но жизнь иных основ, упорно наступая, Раздвинувши леса, долину обнажит, — Создаст, как и везде, бытописанья края И пестрой новизной обильно подарит. Но будет ли тогда, как и теперь, возможно Над этой тихою неведомой рекой Пришельцу отдохнуть так сладко, нетревожно И так живительно усталою душой? И будут ли тогда счастливей люди эти, Что мирно спят теперь, хоть жизнь им не легка? Ночь! Стереги их сон! Покойтесь, божьи дети, Струись, баюкай их, счастливая река!

Ханские жены (Крым)

У старой мечети гробницы стоят, — Что сестры родные, столпились; Тут ханские жены рядами лежат И сном непробудным забылись… И кажется, точно ревнивая мать, Над ними природа хлопочет, — Какую-то думу с них хочет согнать, Прощенья от них себе хочет. Растит кипарисы — их сон сторожить, Плющом, что плащом, одевает, Велит соловьям здесь на родине быть, Медвяной росой окропляет. И времени много с тех пор протекло, Как ханское царство распалось! И кажется, все бы забыться могло, Всё… если бы все забывалось!.. Их хитростью брали, их силой влекли, Их стражам гаремов вручали И тешить властителей ханской земли, Ласкать, не любя, заставляли… И помнят могилы!.. Задумчив их вид… Великая месть не простится! Разрушила ханство, остатки крушит И спящим покойницам снится!

На горном леднике (II)

В ясном небе поднимаются твердыни Льдом украшенных порфировых утесов; Прорезают недра голубой пустыни Острые углы, изломы их откосов. Утром прежде всех других они алеют И поздней других под вечер погасают, Никакие тени их покрыть не смеют, Над собою выше никого не знают. Разве туча даст порою им напиться И спешит пройти, разорванная, мимо… Пьют утесы смерть свою невозмутимо И не могут от нее отворотиться. Образ вечной смерти! Нет нигде другого, Чтобы выше поднялся над целым миром, И царил, одетый розовым порфиром, В бармах и в короне снега золотого!

На взморье (В Нормандии)

На берегах Нормандии счастливой, Где стенами фалез земля окаймлена, Привольно людям, счастье не химера, Труд не гнетет и жизнь не голодна. Еще всесильны пестрые мадонны И, приношеньями обвешаны, глядят, И депутаты здешних мест в Париже На крайней правой исстари сидят. Еще живет старинная отвага И крепкая душа в нормандских рыбаках: Их мощный тип не может измениться, Он сохранен, он взрос в морских солях! Нейдет отсюда жить к американцам Избыток сил людских; есть место для гробов; Бессчетных фабрик пламенные печи Не мечут в ночь пунцовых языков. Меж темных рощ, над тучными холмами, Стада и табуны, и замки, и дворы; Из них, что день, развозятся повсюду И молоко, и масло, и сыры. Здесь, вдоль черты приливов и отливов, В волнах, играющих между прибрежных глыб, Роятся тьмы вертящихся креветок; Морской песок — и этот полон рыб. Повсюду, словно гроздья винограда, Лежат синеющие мули под водой, И всякой рыбою полны рыбачьи боты, Бегущие на утре дня домой, Пластом ракушки берег покрывают, И крабов маленьких веселые семьи, Заслышав шум, под камни убегают, Бочком ползут в пристанища свои; И всюду между них, спокойней чем другие, Отцы «отшельники» различных форм живут: То рачки умные, засевшие в скорлупки Погибших братьев, в даровой приют. Лежит «отшельник», счастлив и беспечен, Лежит в песке и преспокойно ждет, — Квартирою дешевой обеспечен, А кушанье доставит море в рот. Свой вкусный хвостик глубоко запрятав, Таращит этот рак проворные клешни… То дармоеды, феодалы моря, Невозмутимей всех других они!..

На разные случаи и смесь

После похорон Ф.М. Достоевского

И видели мы все явленье эпопеи… Библейским чем-то, средневековым, Она в четыре дня сложилась с небольшим В спокойной ясности и красоте идеи! И в первый день, когда ты остывал И весть о смерти город обегала, Тревожной злобы дух недоброе шептал, И мысль людей глубоко тосковала… Где вы, так думалось, умершие давно, Вы, вы, ответчики за раннюю кончину, Успевшие измять, убить наполовину И этой жизни чистое зерно! Ваш дух тлетворный от могил забытых Деянье темное и после вас вершит, От жил, в груди его порвавшихся, открытых, От катафалка злобно в нас глядит… И день второй прошел. И вечер, наступая, Увидел некое большое торжество: Толпа собралась шумная, живая, Другого чествовать, поэта твоего!.. Гремели песни с освещенной сцены, Звучал с нее в толпу могучий сильный стих, И шли блестевшие огнями перемены Людей, костюмов и картин живых… И в это яркое и пестрое движенье, Где мягкий голос твой — назначен был звучать, Внесен был твой портрет, — как бледное виденье, Нежданной смерти ясная печать! И он возвысился со сцены — на престоле, В огнях и звуках, точно в ореоле… И веяло в сердца от этого всего Сближением того, что живо, что мертво, Рыданьем, радостью, сомненьями без счета, Всей страшной правдою «Бесов» и «Идиота»!.. Тревожной злобы дух — он уставал шептать! Надеяться хотелось, верить, ждать!.. Три дня в туманах солнце заходило, И на четвертый день, безмерно велика, Как некая духовная река, Тебя толпа в могилу уносила… Зима, испугана как будто, отступила Пред пестротой явившихся цветов! Качались перья пальм и свежестью листов Сияли лавры, мирты зеленели! Разумные цветы слагались в имена, В слова, как будто говорить хотели… Чуть видной ношею едва отягчена, За далью серой тихо исчезая, К безмолвной лавре путь свой направляя, Тихонько шла река, и всей своей длиной Вторила хорам, певшим: «Упокой!» В умах людских, печальных и смущенных, Являлась мысль: чем объяснить полней — Стремленье волн людских и стягов похоронных, — Как не печалью наших тяжких дней, В которых много так забитых, оскорбленных, Непризнанных, отверженных людей? И в ночь на пятый день, как то и прежде было, Людей каких-то много приходило Читать Псалтырь у головы твоей… Там ты лежал под сенью балдахина, И вкруг тебя, как стройная дружина Вдруг обратившихся в листву богатырей, Из полутьмы собора проступая И про тебя былину измышляя, Задумчивы, безмолвны, велики, По кругу высились лавровые венки! И грудой целою они тебя покрыли, Когда твой яркий гроб мы в землю опустили… Морозный ветер выл… Но ранее его Заговорила сдержанная злоба В догонку шествию довременного гроба! По следу свежему триумфа твоего Твои товарищи и из того же круга, Служащие давно тому же, что и ты, — Призванью твоему давали смысл недуга, Тоске предвиденья — смысл тронутой мечты! Да, да, действительно — бессмертье наступало, Заговорило то, что до того молчало И распинало братьев на кресты! И приняла тебя земля твоей отчизны; Дороже стала нам одною из могил Земля, которую, без всякой укоризны, Ты так мучительно и смело так любил!

Коллежские асессоры

В Кутаисе и подле, в окрестностях, Где в долинах, над склонами скал, Ждут развалины храмов грузинских, Кто бы их поскорей описал… Где ни гипс, ни лопата, ни светопись Не являлись работать на спрос; Где ползут по развалинам щели, Вырастает песчаный нанос; Где в глубоком, святом одиночестве С куполов и замшившихся плит, Как аскет, убежавший в пустыню, Век, двенадцатый счетом, глядит; Где на кладбищах, вовсе неведомых, В завитушках крутясь, письмена Ждут, чтоб в них знатоки разобрали Разных, чуждых людей имена, — Там и русские буквы читаются! Молчаливо улегшись рядком, Все коллежские дремлют асессоры Нерушимым во времени сном. По соседству с забытой Колхидою, Где так долго стонал Прометей; Там, где Ноев ковчег с Арарата Виден изредка в блеске ночей; Там, где время, явившись наседкою, Созидая народов семьи, Отлагало их в недрах Кавказа, Отлагало слои на слои; Где совсем первобытные эпосы Под полуденным солнцем взросли, — Там коллежские наши асессоры Подходящее место нашли… Тоже эпос! Поставлен загадкою На гробницах армянских долин Этот странный, с прибавкою имени Не другой, а один только чин! Говорят, что в указе так значилось: Кто Кавказ перевалит служить, Быть тому с той поры дворянином, Знать, коллежским асессором быть… И лежат эти прахи безмолвные Нарожденных указом дворян… Так же точно их степь приютила, Как и спящих грузин и армян! С тем же самым упорным терпением Их плывучее время крушит, И чуть-чуть нагревает их летом, И чуть-чуть по зиме холодит! Тот же коршун сидит над гробницами, Равнодушен к тому, кто в них спит! Чистит клюв, обагренный добычей, И за новою зорко следит! Одинаковы в доле безвременья, Равноправны, вступивши в покой: Прометей; и указ, и Колхида, И коллежский асессор, и Ной…

После казни в Женеве

Тяжелый день… Ты уходил так вяло… Я видел казнь: багровый эшафот Давил как будто бы сбежавшийся народ, И солнце ярко на топор сияло. Казнили. Голова отпрянула, как мяч! Стер полотенцем кровь с обеих рук палач, А красный эшафот поспешно разобрали, И увезли, и площадь поливали. Тяжелый день… Ты уходил так вяло… Мне снилось: я лежал на страшном колесе, Меня коробило, меня на части рвало, И мышцы лопались, ломались кости все… И я вытягивался в пытке небывалой И, став звенящею, чувствительной струной, — К какой-то схимнице, больной и исхудалой, На балалайку вдруг попал едва живой! Старуха страшная меня облюбовала И нервным пальцем дергала меня, «Коль славен наш господь» тоскливо напевала, И я вторил ей — жалобно звеня!..

«Забыт обычай похоронный…»

Забыт обычай похоронный! Исчезли факелов ряды, И гарь смолы, и оброненный Огонь — горящие следы! Да, факел жизни вечной темой Сравненья издавна служил! Как бы объятые эмблемой, Мы шли за гробом до могил! Так нужно, думалось. Смиримся! Жизнь — факел! Сколько их подряд! Мы все погаснем, все дымимся, А искры после отгорят. Теперь другим, новейшим чином Мы возим к кладбищам людей; Коптят дешевым керосином Глухие стекла фонарей; Дорога в вечность не дымится, За нами следом нет огня, И нет нам времени молиться В немолчной сутолоке дня; Не нарушаем мы порядка, Бросая искры по пути, Хороним быстро, чисто, гладко — И вслед нам нечего мести!

На Раздельной (После Плевны)

К вокзалу железной дороги Два поезда сразу идут; Один — он бежит на чужбину, Другой же — обратно ведут. В одном по скамьям новобранцы, Все юный и целый народ; Другой на кроватях и койках Калек бледноликих везет… И точно как умные люди, Машины, в работе пыхтя, У станции ход уменьшают, Становятся ждать, подойдя! Уставились окна вагонов Вплотную стекло пред стеклом; Грядущее виделось в этом, Былое мелькало в другом… Замолкла солдатская песня, Замялся, иссяк разговор, И слышалось только шаганье Тихонько служивших сестер. В толпе друг на друга глазели: Сознанье чего-то гнело, Пред кем-то всем было так стыдно И так через край тяжело! Лихой командир новобранцев, — Имел он смекалку с людьми, — Он гаркнул своим музыкантам: «Сыграйте ж нам что, черт возьми!» И свеялось прочь впечатленье, И чувствам исход был открыт: Кто был попрочней — прослезился, Другие рыдали навзрыд! И, дым выпуская клубами, Машины пошли вдоль колей, Навстречу судьбам увлекая Толпы безответных людей…

«Новый год! Мой путь — полями…»

Новый год! Мой путь — полями, Лесом, степью снеговой; Хлопья, крупными звездами, Сыплет небо в мрак ночной. Шапку, плечи опушает, Смотришь крепче и сильней! Все как будто вырастает В белом саване полей… В приснопамятные годы Не такой еще зимой Русь спускала недороды С оснеженных плеч долой. Отливала зеленями, Шла громадой на покос! Ну, ямщик, тряхни вожжами, Знаешь: малость день подрос!

Сны

В деревне под столицею Драгунский полк стоит, Кипят котлы, ржут лошади, И генерал кричит… Качая коромыслами, Веселою толпой, Приходят утром девушки К колодцу за водой. Пестры одежды легкие, Бойка, развязна речь; Подвязаны передники Почти у самых плеч. Как будто в древней древности, Идя на грязный двор, Так подвязали бабушки — Так носят до сих пор. Живые глазки заспаны, Измяты ленты кос, Пылают щеки плотные Огнем последних грез. И видно, как, незримые, Под шепот тишины, Ласкали, целовали их Полуночные сны; Как эти сны оставили, Сбежавши впопыхах, На пальцах кольца медные И фабру на щеках!