Стихотворения. Поэмы. Проза

– - Вася,-- сказал я, смущенный всеобщим молчанием,-- что ты? или не узнаешь меня?

– - Что тебе?

– - Я к тебе по делу, пойдем, мне надобно поговорить с тобой по секрету.

Мы вышли в сад, и я сообщил ему предложение моего двоюродного дядюшки.

Вася понурил голову.

– - Что тут думать!-- сказал я,-- решайся.

– - Решусь-то решусь,-- сказал он, глядя куда-то в сторону.

Никогда не видал я его таким рассеянным.

– - Отчего ты нынче не в духе?

– - Отчего?
– - перебил он и опять задумался.

– - Что ж мне сказать моему дяде? Он хочет ответ писать.

– - Ну, вот он и подождет ответ-то писать, эк приспичило!

– - Да что ты сердишься-то, я для тебя же...

– - Да что ты торопишь? дай сообразить. Пятнадцать в месяц, а?

– - Ну, да...

– - Ну.....

– - Что ну?

– - Ну, а когда ехать-то?

– - Да вот, на днях пришлет... на днях. Недалеко до ярмарки-то... кучера, пишет, пришлю.

– - Ладно.

– - Итак, ты, дружище, согласен, а? Ты сам посуди, что мы с тобой здесь будем делать! все-таки лучше...

– - Ладно, ладно!-- повторил он, два раза тряхнув стриженной под гребенку, большой головой.

– - Ну... так едем... решено, значит... теперь прощай, ты не в духе-

– - Прощай покуда,-- сказал он, пожав мне руку, и как-то теплее взглянул на меня, вероятно, вместо благодарности.

На обратном пути, в сенях, я встретил Груню. Она поднималась на лестницу своей светелки. Один башмак ее, надетый на босую ногу, свалился, и она, обернувшись, наклонилась, чтоб поднять его.

Сердце мое дрогнуло, как будто кто-нибудь слегка ущипнул его; я не мог не заметить, что лицо ее было заплакано.

– - Здоровы ли вы?
– - спросил я Груню, Она не отвечала и ушла наверх.

"Что это с ними? Уж не этот ли черт, проклятый жилец, насолил им? Плачет! ага, пришла, небось, и ей очередь поплакать",-- зло подумал я, выходя на улицу.

Понимал ли я тогда, что горькие слезы семнадцатилетней девушки не похожи на глупые слезы четырнадцатилетнего мальчика!

* * *

В деревню! ехать в деревню! во что бы то ни стало -- ехать!

Вот что стало день и ночь занимать мою молодую взбалмошную голову; как говорится, загорелось ехать, да и полно. Сначала я полагал, что в дяде моем я найду главное препятствие; вышло напротив: дядя по какому-то чуду не вмешивался. Матушка же сначала и слышать не хотела; ее даже удивила моя просьба: до такой степени она показалась ей ни на чем не основанной, ни с чем не сообразной. Няня Арина также впутывалась в разговор и, разумеется, была на стороне моей матери. Глупый Михалыч также бесил меня...

– - Оставайтесь-ка, барин, лучше дома,-- говорил он.

– - А что мне делать дома?

– - А там-то што? на охоту-то мы, пожалуй, и здесь пойдем -- уток-то, што ли, нет? Эва! пороху-то мы и здесь достанем...

– - Достанем, достанем,-- отвечал я,-- много ты достанешь!

– - Неужели ты думаешь,-- говорила мне мать,-- что тебе там обрадуются? Ты только обременишь, и больше ничего.

– - А отчего же зовут?

– - Мало ли чего!.. Кто зовет? Хрустин зовет -- там не он главный... Аграфена Степановна... ты еще ее не знаешь, какая она...

– - Какая? ведь она меня не съест; ну, скажите, съест ли она меня?

– - Ну, полно, полно... вздор!

Обыкновенно после таких неприятных разговоров я уходил в сад объедаться черной смородиной или, лежа где-нибудь в куртине, носом к небу, думать, скоро ли я вырасту, уеду в Москву, буду студентом и буду ездить, куда моей душе угодно.

Никогда еще, кажется, я так не капризничал как в это время. То я считал себя вправе никого не слушаться, то прикидывался ягненком, стараясь всячески угодить моей матери. Спустя неделю после получения письма как-то вечером отправился я к Красильскому -- мне сказали, что он утром забегал ко мне. Утром я был дома, но меня не нашли, я был в саду и, забравшись в непроницаемую чащу калинника, читал Лажечникова "Ледяной дом", роман, только что вышедший из печати... и не слыхал, как меня кликали.

Я был вполне убежден, что застану Красильского дома. Мне хотелось передать ему что-то такое задушевное, что-то такое, чего я теперь, при всей моей опытности, и объяснить не в состоянии. Увы... удар! говорят, Красильского нет.

– - Как нет?

– - Уехал.

– - Куда уехал?

– - К отцу...

– - Так-таки совсем и уехал?

– - Совсем.

Бедняжка не выдержал экзамена и сказал своей хозяйке, что вряд ли он воротится. Перед отъездом подарил он хозяйской дочери картинку своего собственного рисованья и банку помады. Гитару взял с собой, а латинский лексикон, риторику Кошанского и алгебру забыл на окне. Мне же поручил он передать маленькую записочку, в случае, если я зайду к нему.

Эта записочка в продолжение двух месяцев терлась у меня в кармане, и я несколько раз принимался ее перечитывать. Вот она:

"Друг души моей!

Единственный мой друг в мрачной пустыне бытия, называемой жизнью! Вряд ли я успею с тобой проститься и поцеловать тебя в сахарные уста. Внутренний голос говорит мне, что не суждено мне увидать пышного расцвета твоей юности и, быть может, увяну я где-нибудь в глуши, не испивши сладчайшего нектара... Оставляю тебе на память мой горшок с резедой; береги его, лелей, поливай, ухаживай за ним: он дорог моему сердцу по многим причинам. Я не уступил бы его ни за какие сокровища в мире. Помни это.

Пока ты будешь читать эти строки, дружище мой, бойкая тройка ухарских коней будет мчать меня далеко... далеко...

И колокольчик однозвучный

Навеет на меня любимую мечту,

И горе, спутник неразлучный,

Напомнит деву красоту.

Вот тебе экспромт; прощай, поклонись твоему дядюшке, твоей матушке, твоей нянюшке, всем, всем; пиши ко мне в деревню Тютькино,*... уезда на имя А. И. К. и не забывай

Сашу Красильского".

Не помню, чтоб когда-нибудь какая-нибудь самая поэтическая страница любой поэмы тронула меня так сильно, как это наивное послание товарища. Я был просто огорчен, я чуть не плакал; пуще всего упрекал себя за то, что уже давно, почти с тех пор, как кончились экзамены, не заходил я к Саше, как будто счел его недостойным своей дружбы после таких несчастных для него экзаменов. Даже хозяйка, бледная, высокая женщина, повязанная платком по-купечески, стоя на крылечке, была тронута моим отчаянием. С чувством глубочайшей признательности взял я завещанный мне горшок с резедой, надвинул козырек фуражки себе на глаза и пошел из ворот домой, с твердым и злостным намерением на дороге никому не кланяться.