Стихотворения. Поэмы. Романы. Опера

1924–1927

Дунька-Рубиха * (Уголовный роман)

I.

В поезде едет Рубиха — тяжелый глаз, белый подбородок. Поезд зголодный. зверем дорог, чуя добычу, брюхо несет — ра-ва-ща. Ры-вы-щы! На площадке Рубиха глазом дерет: — Миленький, тепленький, солнышко в кудрях, на губах кровь… Ох загляделся как! — С нижней ступеньки ворохнулся под откос паренек, кости треск, кости хруст, дробь… не знают пассажиры какую шпалу перепрыгнули!.. — Из под вагона затянул кто-й тебя? Ох, недогадливая, за рукав не удержала. Расстроилась я!.. — Зверь усмирился, чугунный устал, на полустанции отдых три часа… Сутки сутулясь ис-те-ка-а-а-ают Лязг болтов. Как моток старых обоев сворачивается путь Много раз, сотни раз, синий лес из-за насыпей приподнимался и опускался, Пыхтит упаханное брюхо узлового полустанка Поезда зык с гулом обшарп, сермяжьи вагоны застряли в щель. Прохор — лихач — ватный буфет — вагонной нудотцею стоя в окно: — Эх, экипаж неспешной, задрючит нас — растелефикация! — продувной вагонец, костодав. Тут бы на дутиках. — Я вас катаю на резвой! Эх-ма, Тетке в глаз! Жонка, Дуняша, гляди! — А из окна чухломские метелки-ветлы пятиверстной зевотой растянуты виснут в глаза. — Эх, замурошка-дорожка! Втянула в тоску, теткин кисель… Ну-у-у, трохнулись, про-о-о-дави тебя! — …Плесенью станция глаза вылупила, известью поползла… Красный петух семафора хлопает по затылку, расшвыривая по местам узловых дежурных… Дунько трудненко: — Чтой-то в сон меня тянет болотом илью липучей подбирается… Марево черные муравьи копошатся… — Дунька в подушку, в туман канула…

II.

Рубиха дремлет на низкой полке. Прослоенный ватный зипун, над головою шаль… жестко… полно сапог… Прохор, затылком об полку, спит, сквозь сон погладит Дунькину ногу… полушелковые чулки, сапожки с ушками вздрагивают. Глаз фонаря занавешен желтком Дунька стонет на сером мешке: — Ох, не души меня, Гриша! Нет ни души кругом, (отдушника рта молода)! Гришка-скокарь, — третий! Нет, Петя, Петя третий, Сеня четвертый ох, перепутала! Ох, сколько их! Только я не душила Утюгом легонько гладила, Да я же любила Я же жалела. Скажи, Петенька, ведь, правда жалела?.. …Ох, Прохор, Прохор, пойдешь и ты прахом! Родненький, прости! Эх, да ведь не удушила, легонько уморила, а все лезут, вяжутся, между снегами кажутся. О-ох! — Прохор спросонок из под узла вывалился бормотом: — Дунька, ы! Кого загубила? Кого придушила? Жена?.. Сам испугался. Дуньку затряс: — Что ты, что ты, моя белюха? Дунька, что ты клеплешь? Проснись! — Что трясешь меня? Покою не даешь? Бес!.. — Открыла глаза: — Прохор, чего пристал, А? Свят, свят, свят!.. Глаза испуганно круглятся. — Разбудить бы жонку надобно Что ты несла? Что за Петя? Каков Гриша? Кого убивала-морила, а? Мерзнет баба со страху ночного, а сме-е-ется змеется губами ледяными синими — Ш-ш-ш-с! Ишь, сумашедший Я убивала, Я? Это, я-то, я, твоя Дунюшка убивица? Иль из-под вагона что увидел? Ох, дружочек, душно в дороге, полки низки, стекла да чашки бренчат, ну ее к ляду, только расстроилась вся! Вот вернемся домой хорошо в садочке: близкое солнышко поблескивают, сыплет охрец. Там подвал большой хороший, снеди всякой полным-полнехонько! Улыбкой по Прохору лазала, шарила, засыпляла… Прохор прокис: — Я ж тебе говорил: перенудься, не езди к старухе в логово — хуже будет! —

III.

Холод… свежинь… Глаз приоткрыл рабочий барак, сверчки сторожей жуют небесынь, клокоча, звунчат — жох, цок! Палисадник-платок утыкан росистыми бархатцами, Дунька сидит на заваленке черной как гриб деревной Свист… Дунька скок вертячком. — Заходите, Григорий Палыч! — А где твой? — На базар пошел позаране масло закупать топленое да сливочное… Гришка глухо: — Дуняшка, Когда же можно? — Тише ты… Да сегодня в одиннадцать ночи. Посвистишь тогда. Муж до завтра уедет… Ну чего ж ты уставился? Бельма бестыжие шилами из лица по-вы-лезли… — — Уу! Всю тебя просверкаю! Прокушу на всю жизнь! Никому не отдам ни одной завитушки! Режь мою душу сердце шилом коли! — Ну уж и выпьешь, бешеный! Рано хозяином стал! Погоди до одиннадцати… Прощевайте, Григорий Палыч!.. И шопотом вслед: — Кандидатик мой тепленький, язви тебя!.. — А припрятавшись в тень прикрывшись платком замурлыкала: Излюбилось сердце, кровью изошло, Раздражает меня темная ночь, Задрожали мои руки убивать, Ляжет муж на подушку в черный гроб. Разгуляется Рубихин топор, {!V3}Не блазни меня каратиками вор! Харкнешь рыжиками прахом, хрыч, Не ходи в подвал, собак не клич!.. Ох, и наскучило мне любить, Ох, и губить надоело мне, А живым мне не в мочь его отпустить, Сам топор в мои рученки падает… За что судьба меня сгубила К восьмому гробу привела, Позор Рубихе подарила, Топор железный подала!.. Ох, помру я, бедная, в этот год; похоронят Дунюшку под сугроб, под сугроб меня зароют в белый снег У-ух, да эх, покружиться не грех!.. Заплясала, пошла помешанная: Ши-та-та Ши-та-та… — А! Вот и муженек дорогой! Что принес в подарок своей Дунечке? Да не торопись разворачивать, чайку попей, винца подлей. Мое винцо пьяное, оно пьяное, кровяное… Укорябнет за душу нежное и сонное… — Эх, задирушка, хохочешь, дразнишь! Может мужей других ты поила таким вином? — Что миленький, что ты славненький! — Уж не это ли вино ты в подвале держишь собак дразнишь? Что то неспокойно у нас — землю роют псы морды жалобно вверх — завывают… Всю ночь спать не дают… — Что ты крупу мелешь? Пей вино, не скули. Устал должно… — Ах, Дунька, Дунька лукавица! А не для Петеньки ли бочка в подвале стоит для того, что ку-у-да то уехал? ха-ха! Дунька остужилася. — Ох, не дразни меня без толку! Видишь — толку сухари посыпать пироги, видишь — пестик тяжел… ну, чего щиплешься, как гусь. Украшенье — бусинку на шею прилепил! — Знаю, знаю вожжа по тебе плачет! — А-а! Николи того не слышала По мне вожжа, по тебе тюрьма! Откуда у тебя червонцы-рыжики, в шубу зашиты каратики полный сундук вспух? — Это ж чужие, на сохранку дадены, сама знаешь!.. — Ну, не сердись… я запамятовала, нездорова ж я, вот и в хозяйстве все недосмотр!.. Отвернулась в тень пошуршала. — Ишь ты, вот и у тебя копоть на вороте… Точно копоть! На затылке сажа… наклони, оботру! … Гых… В пузырчатом зеркале пестик брысь ноги врозь!.. Xляк задержи мозг кол в поясницу бежит мороз. Насмешкой ежится кровь через копчик на зуб, медянки в глазу… Дэынь, зудеж, стынь, студежь! Беленится лицо болесницей зоб Выперр!.. А там напевает в трактире орган, друг смоляной подымает стакан… Дунька молчит… Стоймя крапивой взъерошанной прижахнулась, а ведь не впервой! — И за что это всех уколачиваю?.. Что это под руку безудержку подкатывает… Эх да… поздно… Сударики-суженные, сугробами сумраком проросли!.. Усмехнулася вбок передернулась.

IV.

Ox, и труд! Изломаешь все руки уминать сырое теплое тело в ящик от мыла, кровь замывать! По шесту зари молотки стучат звучат… А Дунька тихонько шильцом да коготочком шарит в ящике… с половицы мыльцем да паклицей хлюпкую пакость стирает… Соком в височках стучит: — Я свово да милого из могилы вырыла, вырыла, обмыла глянула — зарыла!.. — Ох поскорее в подвал! Потной светлой лопатой быстренько глину рыхлит, ящик сует (Сквозь дверку щель — день стань!) Чулками утоптывала, нашептывая: — Ах ты, милый мерин, лезь туда же под бочку дышать! Ох, не заперла двери… Ктой-то шумит на дворе? — (Ты бы свово милого из могилы вырыла… …Ты не должна любить друго Ох, не должна! Ты мертвяку тяжелым словом обручена… Выручу, обмою, Погляжу, зарою… Ну, каков ты милый стал, неужели с тела спал?.. Долго спал — спи, спи, спи!..) Заступом глухо застукивала Дунька топтала — утаптывала: — Семеро тут Восьмого ждут туп туп туп!.. Лопатой глухо Дунька пристукивала: (Стеклышком ясь, светышком в камень дзень день!) — Ох, не очкнись! Теплый тулуп Мягок не груб Меня не забудь — бут, бут, бут! — Любовников семеро тут Восьмого мужа ждут! (Зубами стук, стук!..) Труп туп туп! — И опять заскакала, заегозила утоптывая… Расплетается коса рассыпчатая. Ух, и тошно плясать, коли-ежели знать под ногой кто лежит глиной давится!.. В зябкий рассвет пошатнулась скрипучая дверь — Дунька в ледышку, в мел! Проявился девятый Гришка — муркун кому — обещалась, кого зазвала. — Ага, топочешь! Чего топочешь? Свежую рыхлядь затаптываешь? — Ох, Гришка, в душу кольнуло — ты отколь? — Одиночкой в подвале, а дом пустой, бурчит корыто на полу… жена моя прочу-у-яла! уже по соседям ищут тебя! — Дунька шопотком: — Ты не знал? люблю скакать по ночам, а тут потьма, холодок (щип коготком — ага, ржавый топор!) — А ты, Гришенька, что так скоро? Я ведь сказала — в одиннадцать! Гришка глазом порск: — Нет, ты скажи; отчего у тебя платок в грязи? — — Что «скажи» да «скажи»! Не будь дурачком, золотенький, — жалею тебя! Мое сердце не сарай на запоре не держу. Ах, мне запрету нет, я все расскажу. Милый… дурачок… лучше не спра-а-шивай! — Гришка глянул в упор: — Убивица, стерва! Ищут тебя… где мужья? — Платок с клубничкой крапинкой тянет на себя. Рубиха, слабея, смеется, топор стяжелел скользит за спиной. Искосью Дунька к парню прикланивается — Кто мне говорил: не руби, не губи супружника. Ты меня вразумлял… пойдем, Гришенька… тут плесенью тянет, пойдем наверх!.. — Но как град, пулемет, тарабанит в дверь Гришкина жена, — вопит: — Где мой муж? где Гриша? живой-ли ты? — Дунька дверь приоткрыла, в щель косноязычит: Не бойся, голубушка, не пришитый, здесь он, твой Гришенька! А мой дурень запакован в ящик киснет! — — Что ты несешь! Гришка, где ты? В каком ящике? — — Отстань, не вяжись! Зздесь я, здесь! На бочке сижу! — Даша расшатнулась: — Ох, окаянная, порешила его! Ой, ратуйте! — Дробью по ступенькам вдарила во двор. Дунька к бочке прижалась, рот рыбьим душным хватком: — Кто довел, Гришенька? Успокой меня, Только скажи — не ты? Я лягавых не боюсь, только бы не через тебя, Гришенька! Ноги не держат меня окаянную, всю то жизнь трясухою, над каждым маячила мачихой, скрытцею в пальцы плакала… — Дунька осела вся пустырьем… …Круги по болоту… Замутилась кругом народищем улица вздулась… Свистки, словно соловьи предсмертные, по всему переулку раздробляются…

V.

В подвале Дуньку застали приутомленную в Гришкиных белых руках Открыли ящик: — Эх, да эх! — и еще в рогоже!.. Народ котлом кипит! А Дунька бледна, как лысь, сухим языком суконкой поворачивает — Какой? Ванька? Четвертый, седьмой? Ух, спутала!.. — Вспенился рот, Рубиха скоробленной рыбой на ящике рвется — Дрз-з… — Всем просверлил уши близкий свист — Зы-ы-ы! — В подвале работа: третий труп из земли выкорчевывают, — глаза глиной засыпаны черною… — У-о-о-о-х! Из толпы баба вывалилась Голошенная: — Мой! Убей бог, мой! — На земь брякнулась. — Муженек мой, горемычненький! Запихнула тебя ведьма колотушная Вот и глазеньки тебе не закрыла!.. — Жарким привскоком: — Ох сдохни, стервячка… Свист в дверях — врзи-и-и! — Именем закона вы арестованы! Ай!.. вой: — мой-то — и мой! и мой! Ой!.. — Дуньку ведут Туп туп бут — В Бутырки… затопали…

<1926>

Случай в «номерах» *

В выпученных улицах контрагент Тараканов (а кругом — трк! трк!), если ты ходишь с набухшею пачкой под мышкою — берегись преставиться на третьем ведре пива от першистого порошечка, как то случилось с тобою в номерах «Медвежья бляжка» В бешенстве пены избледнел, как слизнутый ализарин и — еще не закрывши жирной пельмени глаза в умрачившейся ночи пристально усмотрел старого слугу Виссариона. Вислоушник, смакуя парной труп, кривлякой набрасывается на э-ла-сти-тель-ный портфель. Словно приспешный носильщик, нутря вытряхнул — крн! хрн! — распихал по застежкам растопырившегося пиджака, впопыхах метелкою пальцев выбивая пыль из засушенной лапы тигра. И еще раз заглянув на хозяина, умильно возвыл, трепеща гостиницу рыбьим лютованием: — Уй, помогайте! Лекаря скорей! Рвотного молока! Ох, я дитеныш несчастненькой, остался без роду-племени! Куда же я двинусь? На кого ж ты меня спокинул? Уй, помираем! …Чорт знает, что! — А в замочную завитушку ускважился округлившийся глаз коридорного. едва раскрыл дверь перепухшии пиджак, — как прыском топора прорвал уши коридорный Григорий: — Аррр, крокодил уродивый! Ни с места, руки вверх! А ты знаешь, кто был Гришка Распутишка? Покойничек? Ага! Зашился, р-р-л р-р-л! Оперный бюст Наполеона в плюшевом колпаке, развернув свои зубы, брызнул пылью: — Излови их! Григорий грубил: — А так-то ты, волчье кобло! Я все провидел в завитушечку. Пойдем дуванить, чортова рогатка… …И в это время сливной парой из синевы до оскомины оперного океана вышагали Турок с Тамарой, неся на подносе красной черепахой огромный живот с наростами полосатых брючек чечевичкою головы, а вокруг золотою цепью с накладом: — Рожденный миру Гавиал XVII набалдашником всех забодай! Гавиал! Давиал! — И тогда замуравленный в плесенной стенке Потрофей Клещ поднял на него стамеску — острее орлиного пальца — зашипев: — У — у, кошмар! Ищешь кончины? Дергаешься, негрр? Згынь! — И все провалилось в соседственную пивницу «Трезвый ералаш». А два стырщика подавайло и подтираило Григорий — Кессарион кубарем в кубрик под лестницу лязгом разгрызывать еще тепленькие нательные пачки изожравшегося контрагента… Бюст Наполеона тайный сейф розового карата пятью крапинками орлиный нос книзу сплюнул в простенок: — Нуй, потомство — кривогородное! — запахнулся набухшим чехлом… С потолка брякнулся любознательный жук, визгом крысы порскнули коридорами под намотанной панелью, разносчик дребежком резал стекла: — кекокс продаю! — — Ну, пойдем, свинячье сусло, Кессарион, сорви голоса! — И оба друга, законспирировавшись в рыжие парики, отправились в пивницу заплеснуть пожар приложить ледяшку к височкам… Пьяный Виссарион раскис исклинал: — Флоредина Тараканова дочь Это ж дите мое… А я не грабил. Все для тебя. Жену свою, матушку твою болезную покойницу, тот таракан забодал, заусал, зажал. Как варенье, кровь из сердца высосал А как она мне жалилась — Висенька, чую я, изопьет он меня, в душу усищами — бу-бу-бу! К чорту мне лимонарды Я не похитильщик, я а-дам-стиль-щик! — И мокрою ряжкой Виссарион по столу — плюх. — Нуй, наклюкал Полный огород! — Пробуркнул Григорий А бедная Флорида Тараканова, дочь контрагента на пятнадцатой весне не спала в предчувствии фамильной горечи. В штофном покое запустения в полночь пробили часы шестнадцать. Больная пальма расцвела восковыми колокольчиками четвертый раз в году С потолка ыркою грохнулся жук. Флой встрепенулась на волнах нахлобученных простынь… Теряла руки, нечаянно вылакеивая пыль из засушенной лапы головастого зимородка: — Ах, гроза ли, ненастье надрывают прозрачную грудь Я знаю — завтра судьбина обманет, и в зеркале старческая трость недаром в лопухах. Пальма больная не в радость цветет… Юность мне что принесет, бессонная, в капоре черном зари… И хрупкая Флой изрыдалась до третьей подушки А контрагент Тараканов — слиплись усищи — обмиром спит, прослепшим глазом держа в кино-хрусталике руку вислоухого обмишулира Виссариона…

<1927>

Ревнючесть * (Крылышко романа)

Милый Дориан — дрянь! С ужимкой и часовой цепочкой на шарабане брянцает в Рязань. Сгрязает у зашипренной крясавицы у Акулины Яковлевны — акулы! — (Я ревнюю!.. рсвнюю!..) У обляриганенной красавицы, полный соблазнов любви на колесах сигар услады-ды-ды-ды гремят серенады-ды-ды! Разлучница милого к печке прижала-ла-ла-ла… …Я ей косыньки все побледневшею ручкой повыдергиваю-ю-ю-юю!. Глав — трух… глав — сплетня… камнем катится слух… Старуха подслепая, язвуха все перепутала разгряза-а-а-нила… — Му-гу-гу-у-у-у! к дорогому Дориану побегу. Прискакаю — он сидит возле печки, возле кошачьего хвоста кудри греет у огня и ни капельки не поедет миленочек в Рязань… Грудь промерзла, к милому люному доползти не смогу — — му-гу-гу-у-у!.. — В голос горький замяучу: — Кровь польется с моей раны на истоптанный песок, издивлялся чорныи гворон, чуя лакомый кусок Ох! ох! Сонный машется платок!

<1927>

Победа над Солнцем *

Виктор Хлебников Пролог

Чернотворские вестучки

Люди! Те кто родились, но еще не умер. Спешите идти в созерцог или созерцавель

Будетлянин.

Созерцавель поведет вас,

Созерцебен есть вождебен,

Сборище мрачных вождей

От мучав и ужасавлей до веселян и нездешних смеяв и веселогов пройдут перед внимательными видухами и созерцалями и глядарями: мина вы, бывавы, певавы, бытавы, идуньи, зовавы, величавы, судьбоспоры и малюты.

Зовавы позовут вас, как и полунебесные оттудни.

Минавы расскажут вам, кем вы были некогда. Бытавы — кто вы, бывавы — кем вы могли быть. Малюты утроги и утравы расскажут, кем будете. Никогдавли пройдут, как тихое сновидение. Маленькие повелюты властно поведут вас. Здесь будут иногдавли и воображавли.

А с ними сно и зно.

Свироги и песноги утрут слезу.

Воин, купец и пахарь. За вас подумал грезничий песнило и снахарь.

Беседни и двоиры певиры пленят вас.

Силебен заменит хилебен.

1-ые созерцины — тогда-то созерцавель есть преображавель.

Грозноглагольные скоропророчащие идуты потрясут.

Обликмены деебна в полном ряжебне пройдут, направляемые указуем волхвом игор, в чудесных ряжевых, показывая утро, вечер дееск, по замыслу мечтахаря, сего небожителя деин и дея деесь.

В детинце созерцога «Будеславль» есть свой подсказчук.

Он позаботится, чтобы говоровья и певавы шли гладко не брели розно, но достигнув княжебна над слухатаями, избавили бы людняк созерцога от гнева суздалей.

Смотраны написанные худогом, создадут переодею природы.

Места на облаках и на деревьях и на китовой мели занимайте до звонка.

Звуки несущиеся из трубарни долетят до вас.

Пользумен встретит вас.

Грезосвист пениствора наполнит созерцебен.

Звучаре повинуются гуляру-воляру.

Семена «Будеславля» полетят в жизнь.

Созерцебен есть уста!

Будь слухом (ушаст) созерцаль!

И смотряка.

В. Хлебников.