Стихотворения. Проза. Театр (сборник)

Это мелодия вильянсико, которая звучит по всей округе и которую гранадские мавры унесли с собой в Африку, где она доныне слышится в Тунисе и поется так. (Исполняется арабский вариант мелодии.)

О четырех погонщиках поют, подбрасывая в огонь солому, во всех окрестных селениях и в тех дальних, что венком оплетают горную гряду.

Но близится декабрь, небо яснеет, стадами гонят гусей, и бубны, самбомбы, трещотки оглушительно заполняют город. По ночам в закупоренных домах слышна все та же мелодия, которая льется из окон и труб, будто и впрямь сочится из земли. Голоса набирают силу, улицы полнятся красочными лотками, грудами яблок, полночный колокол будит перезвон, которым монашки торопят рассвет, и все темней, все нелюдимей Альгамбра, и куры хоронят яйца в заиндевелой соломе. Уже монахини святого Фомы надевают на Пречистую деву мантилью с гребнем, а на Иосифа плоскую желтую шляпу. Уже глиняные барашки и шерстяные собачки взбегают по уступам игрушечного мха. Уже начинаются перепалки, и вот из болтовни и звона пробок, и терок, и медных ступок возникает веселый святочный романс о юных пилигримах:

Два пилигрима к Папепришли с заката,чтоб повенчал он сводныхсестру и брата.У пилигрима лентойтулья повита,а у невесты шляпкаиз аксамита.Но у Моста Победыне скрыли дрожи,и обмерла невеста,и сватья тоже.А у престола Папыв его чертогеу жениха с невестойотнялись ноги.И спрашивает Папа,как были званы.Он отвечает – Педро,невеста – Ана.И спрашивает Папа,откуда родом.Он говорит – из Кабры,она – из Ронды.И спрашивает Папа,по скольку лет им.Пятнадцать и семнадцать —ему ответом.И спрашивает Папа,Грешны ли, нет ли.Я с ней поцеловался —звучит немедля.А девушка такоекак услыхала,так разом жарче розызаполыхала.И говорит им Папа,клоня тиару:– Еще таких же грешныххотя бы пару!Колокола по Римугремят набатомна радость пилигримам,уже женатым.

Поют разгульные компании на перекрестках, поют дети вкупе с няньками, поют пьяные красотки в экипажах с завешенным окошком, поют в тоске по родным местам солдаты, фотографируясь на хенильской набережной.

Это сама радость, улыбка улиц, и андалузский задор, и все обаяние народа неистребимой культуры.

Но вот, миновав одну за одной людные улицы, выходишь к иудейской окраине и видишь пустыню. И слышится вильянсико совсем иного склада, полного темной тоски.

Кто поет? Это и есть сокровенный голос Гранады, плакучий голос, эхо схватки Востока с Западом у двух заброшенных замков, населенных тенями. Дворца Карла Пятого и Альгамбры.

Любовь моя проходит,проходит мимо.Лицо под тенью шляпынеразличимо.Несносны эти шляпы,сплошные прятки.Такую же в отместкукуплю на Святки.

Смолкает последняя колядка, и город засыпает в январском холоде.

Но к февралю все ярче и золотистей солнце, и люди выбираются на свет, на загородные пирушки, в оливах повисают качели, и слышится то же плясовое «ухуху», что и в горах испанского Севера.

По всей гранадской округе поет народ в лад потаенной воде под ледяной пленкой. И, толкаясь у качелей, разглядывает ножки, подростки – в открытую, взрослые – украдкой. Но ветер еще пронизывает до костей.

Окраины в эту пору тихи. Лишь собаки и шум олив, да порой – плюх! – выплеснется за порог ведро помоев. Зато в оливах – столпотворение.

Без конца она взлетает,он глядит не оторветсяи твердит: – Канат, голубка,оборвется, оборвется.Где слетитона с доски?На углумоей тоски.

Иные из этих песен – живой отзвук XV века:

Пойду к оливам, мама,пойду под вечери погляжу, как веткуколышет ветер,колышет ветер,и погляжу, как веткуколышет ветер, —

мелодия равноценна той чудесной, что в 1560 году переложил Хуан Васкес:

К тополям я ходил заветнымпоглядеть, как их зыблет ветром.Я под тополем за Трианойповстречался с моей желанной.Я под тополем за Гранадойповидался с моей отрадой.Поглядеть, как их зыблет ветром,к тополям я ходил заветным.

Классическая традиция во всей своей чистоте окрыляет эти песни оливковых рощ.

Не надо удивляться – ведь в Испании песни Хуана дель Энсины, Фуэнльяны, Салинаса и Писадора доныне звучат в их первозданном виде и то и дело воскресают в Галисии или в Авиле.

К ночи народ покидает рощи, но зачастую, не расходясь, засиживается под чьим-либо кровом.

А весной, едва проклюнутся зеленые почки, балконы распахиваются настежь и все преображается неузнаваемо. Словно, блуждая снегами, вдруг выбираешься прямо в лавры Юга.

На улицах появляются девушки, а в пору моего детства появлялся на садовой скамье и злосчастный поэт по прозванию Лунофил. С побережья идут бочки свежего вина, и город в сумерках поет эту песню, вестницу боя быков, ясную, как воздух последнего мартовского дня:

Пакиро в кафе Чинитассказал, завершая пренья:– Я вдвое, чем ты, цыган,и я храбрей на арене.Пакиро достал часыи брату кивнул сурово:– В полпятого бык умрет,я зря не бросаю слова.Когда же четыре билои братья на площадь вышли,вышагивал так Пакиро,как будто сошел с афиши.

Что дальше? Два приятеля встречаются у Крестовых ворот, через которые вступала в город Католическая Чета:

– Будь здоров. Ну как Гранада?– Благодарствуй. Как была.– Что поделывают люди?– Да какие там дела!Без конца плетут корзиныда звонят в колокола.

С апреля по июнь Гранада – сплошной колокольный звон. Студенты не могут заниматься. На площади Виваррамблы колокола собора, подводные колокола в тучах и водорослях, не дают перекликаться крестьянам. Колокола Сан-Хуана высекают из воздуха барочный алтарь стенаний и бронзового грома. И лишь Альгамбра становится еще отверженней, еще нелюдимей, растерзанная, мертвая, чуждая городу, далекая как никогда. А на мостовых – тележки с мороженым, а на лотках – хлебцы с изюмом и тмином, и всюду торгуют варенными в меду бобами.

Тянется Праздник Тела Господня с его великанами и карликами и чудовищем Тараской. Гранадские девушки с точеными нагими руками и лоном, как темная магнолия, в неистовстве фейерверка, скрипок и пышной сбруи, разом раскрывают зонтики, зеленые, оранжевые, синие, и плывут на карусели вздохов, любви и тоски в царство пиротехнических чудес, волшебное «пойдешь и пропадешь».

Со стороны гранадской долины – праздничный град кастаньет, а навстречу ему, с улицы Эльвиры, одной из стариннейших, —

там, на улице Эльвиры,три подружки плутоватыхпо ночам идут в Альгамбруи всегда без провожатых, —

городской напев, один из колоритнейших:

Под тем листом, листочком,в тени капустноймой милый еле дышит.Как это грустно!Под тем листом, листочком,в тени на грядке,мой милый еле дышитот лихорадки.Под тем листом, листочком,в тени листа,мой милый еле дышит.Я заперта.