Стихотворения

“Довольно! Пора мне забыть этот вздор...” [*]

Довольно! Пора мне забыть этот вздор, Пора мне вернуться к рассудку! Довольно с тобой, как искусный актер, Я драму разыгрывал в шутку! Расписаны были кулисы пестро, Я так декламировал страстно, И мантии блеск, и на шляпе перо, И чувства — все было прекрасно. Но вот, хоть уж сбросил я это тряпье, Хоть нет театрального хламу, Доселе болит еще сердце мое, Как будто играю я драму. И что я поддельною болью считал, То боль оказалась живая — О боже, я раненый насмерть играл, Гладьятора смерть представляя! 1868

Георг Гервег

“Хотел бы я угаснуть, как заря...” [*]

Хотел бы я угаснуть, как заря, Как алые отливы небосклона; Как зарево вечернее горя, Я бы хотел излиться в божье лоно. Я бы хотел, как светлая звезда, Зайти, блестя в негаснущем мерцанье. Я утонуть хотел бы без следа Во глубине лазурного сиянья. Пускай бы смерть моя была легка И жизнь моя так тихо уходила, Как легкий запах вешнего цветка, Как синий дым, бегущий от кадила. И как летит от арфы слабый звон, В пределах дальних тихо замирая, Так, от земной темницы отрешен, Я б улететь хотел к родному краю. Нет, не зайдешь ты светлою звездой, Ты не угаснешь, заревом пылая, Не как цветок умрешь ты полевой, Не улетишь, звеня, к родному краю. Угаснешь ты, но грозная рука Тебя сперва безжалостно коснется; Природы смерть спокойна и легка — На части сердце, умирая, рвется! 1856 или 1857 (?)

Шотландская народная поэзия

ЭДВАРД [*]

НАРОДНАЯ ШОТЛАНДСКАЯ БАЛЛАДА

1 “Чьей кровию меч ты свой так обагрил? Эдвард, Эдвард? Чьей кровию меч ты свой так обагрил? Зачем ты глядишь так сурово?” “То сокола я, рассердяся, убил, Мать моя, мать, То сокола я, рассердяся, убил, И негде добыть мне другого!” 2 “У сокола кровь так красна не бежит, Эдвард, Эдвард! У сокола кровь так красна не бежит, Твой меч окровавлен краснее!” “Мой конь красно-бурый был мною убит, Мать моя, мать! Мой конь красно-бурый был мною убит, Тоскую по добром коне я!” 3 “Конь стар у тебя, эта кровь не его, Эдвард, Эдвард! Конь стар у тебя, эта кровь не его, Не то в твоем сумрачном взоре!” “Отца я сейчас заколол моего, Мать моя, мать! Отца я сейчас заколол моего, И лютое жжет меня горе!” 4 “А грех чем тяжелый искупишь ты свой, Эдвард, Эдвард? А грех чем тяжелый искупишь ты свой? Чем сымешь ты с совести ношу?” “Я сяду в ладью непогодой морской, Мать моя, мать! Я сяду в ладью непогодой морской, И ветру все парусы брошу!” 5 “А с башней что будет и с домом твоим, Эдвард, Эдвард? А с башней что будет и с домом твоим, Ладья когда в море отчалит?” “Пусть ветер и буря гуляют по ним, Мать моя, мать! Пусть ветер и буря гуляют по ним, Доколе их в прах не повалят!” 6 “Что ж будет с твоими с детьми и с женой, Эдвард, Эдвард? Что ж будет с твоими с детьми и с женой В их горькой, беспомощной доле?” “Пусть по миру ходят за хлебом с сумой, Мать моя, мать! Пусть по миру ходят за хлебом с сумой, Я с ними не свижуся боле!” 7 “А матери что ты оставишь своей, Эдвард, Эдвард? А матери что ты оставишь своей, Тебя что у груди качала?” “Проклятье тебе до скончания дней, Мать моя, мать! Проклятье тебе до скончания дней, Тебе, что мне грех нашептала!” Конец 1871

ДЕТСКИЕ И ЮНОШЕСКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

СКАЗКА ПРО КОРОЛЯ И ПРО МОНАХА

Жил-был однажды король, и с ним жила королева, Оба любили друг друга, и всякий любил их обоих. Правда, и было за что их любить; бывало, как выйдет В поле король погулять, набьет он карман пирогами, Бедного встретит — пирог! “На, брат,— говорит,— на здоровье!” Бедный поклонится в пояс, а тот пойдет себе дальше. Часто король возвращался с пустым совершенно карманом. Также случалось порой, что странник пройдет через город, Тотчас за странником шлет королева своих скороходов. “Гей,— говорит,— скороход! Скорей вы его воротите!” Тот воротится в страхе, прижмется в угол прихожей, Думает, что-то с ним будет, уж не казнить привели ли? АН совсем не казнить! Ведут его к королеве. “Здравствуйте, братец,— ему говорит королева,— присядьте. Чем бы попотчевать вас? Повара, готовьте закуску!” Вот повара, поварихи и дети их, поваренки, Скачут, хлопочут, шумят, и варят, и жарят закуску. Стол приносят два гайдука с богатым прибором. Гостя сажают за стол, а сами становятся сзади. Странник садится, жует да, глотая, вином запивает, А королева меж тем бранит и порочит закуску: “Вы,— говорит,— на нас не сердитесь, мы люди простые. Муж ушел со двора, так повара оплошали!” Гость же себе на уме: “Добро, королева, спасибо! Пусть бы везде на дороге так плохо меня угощали!” Вот как жили король с королевой, и нечего молвить, Были они добряки, прямые, без всяких претензий... Кажется, как бы, имея такой счастливый характер, Им счастливым не быть на земле? Ан вышло иначе! Помнится, я говорил, что жители все королевства Страх короля как любили. Все! Одного исключая! Этот один был монах, не такой, как бывают монахи, Смирные, скромные, так что и громкого слова не молвят. Нет, куда! Он первый был в королевстве гуляка! Тьфу ты! Ужас берет, как подумаешь, что за буян был! А меж тем такой уж пролаз, такая лисица, Что, пожалуй, святым прикинется, если захочет. Дьяком он был при дворе; то есть если какие бумаги Надобно было писать, то ему их всегда поручали. Так как король был добряк, то и всех он считал добряками, Дьяк же то знал, и ему короля удалося уверить, Что святее его на свете нет человека. Добрый король с ним всегда и гулял, и спал, и обедал, “Вот,— говаривал он, на плечо опираясь монаха,— Вот мой лучший друг, вот мой вернейший товарищ”. Да, хорош был товарищ! Послушайте, что он за друг был! Раз король на охоте, наскучив быстрою скачкой, Слез, запыхавшись, с коня и сел отдохнуть под дубочки. Гаркая, гукая, мимо его пронеслась охота, Стихли мало-помалу и топот, и лай, и взыванья. Стал он думать о разных делах в своем королевстве: Как бы счастливее сделать народ, доходы умножить, Податей лишних не брать, а требовать то лишь, что можно. Вдруг шорохнулись кусты, король оглянулся и видит, С видом смиренным монах стоит, за поясом четки, “Ваше величество,— он говорит,— давно мне хотелось Тайно о важном деле с тобою молвить словечко! Ты мой отец, ты меня и кормишь, и поишь, и кров мне От непогоды даешь, так как тебя не любить мне!” В ноги упал лицемер и стал обнимать их, рыдая. Бедный король прослезился: “Вставай,— говорит он,— вставай, брат! Все, чего хочешь, проси! Коль только можно, исполню!” — “Нет, не просить я пришел, уж ты и так мне кормилец! Хочется чем-нибудь доказать мне свою благодарность. Слушай, какую тебе я открою дивную тайну! Если в то самое время, как кто-нибудь умирает, Сильно ты пожелаешь, душа твоя в труп угнездится, Тело ж на землю падет и будет лежать без дыханья. Так ты в теле чужом хозяином сделаться можешь!” В эту минуту олень, пронзенный пернатой стрелою, Прямо на них налетел и грянулся мертвый об землю. “Ну,— воскликнул монах,— теперь смотри в оба глаза”. Стал пред убитым оленем и молча вперил в него очи. Мало-помалу начал бледнеть, потом зашатался И без дыхания вдруг как сноп повалился на землю. В то же мгновенье олень вскочил и проворно запрыгал, Вкруг короля облетел, подбежал, полизал ему руку, Стал пред монаховым телом и грянулся б землю мертвый. Тотчас на ноги вспрянул монах как ни в чем не бывало — Ахнул добрый король, и вправду дивная тайна! Он в удивленье вскричал: “Как, братец, это ты сделал?” — “Ваше величество,— тот отвечал, лишь стоит серьезно Вам захотеть, так и вы то же самое можете сделать! Вот, например, посмотри: сквозь лес пробирается серна, В серну стрелой я пущу, а ты, не теряя минуты, В тело ее перейди, и будешь на время ты серной”. Тут монах схватил самострел, стрела полетела, Серна прыгнула вверх и пала без жизни на землю. Вскоре потом упал и король, а серна вскочила. То лишь увидел монах, тотчас в королевское тело Он перешел и рожок поднял с земли королевский. Начал охоту сзывать, и вмиг прискакала охота. “Гей, вы, псари!— он вскричал.— Собак спустите со своров, Серну я подстрелил, спешите, трубите, скачите!” Прыгнул мнимый король на коня, залаяла стая, Серна пустилась бежать, и вслед поскакала охота. Долго несчастный король сквозь чащу легкою серной Быстро бежал, наконец он видит в сторонке пещеру, Мигом в нее он влетел, и след его псы потеряли. Гордо на статном коне в ворота въехал изменник, Слез на средине двора и прямо идет к королеве. “Милая ты королева моя,— изменник вещает,— Солнце ты красное, свет ты очей моих, месяц мой ясный, Был я сейчас на охоте, невесело что-то мне стало; Скучно, вишь, без тебя, скорей я домой воротился, Ах ты, мой перл дорогой, ах ты, мой яхонт бесценный!” Слышит его королева, и странно ей показалось: Видит, пред нею король, но что-то другие приемы, Тот, бывало, придет да скажет: “Здравствуй, хозяйка!”, Этот же сладкий такой, ну что за сахар медович! Дня не прошло, в короле заметили все перемену. Прежде, бывало, придут к нему министры с докладами, Он переслушает всех, обо всем потолкует, посудит, Дело, подумав, решит и скажет: “Прощайте, министры!” Ныне ж, лишь только прийдут, ото всех отберет он бумаги, Бросит под стол и велит принесть побольше наливки. Пьет неумеренно сам да министрам своим подливает. Те из учтивости пьют, а он подливает все больше. Вот у них зашумит в голове, начнут они спорить, Он их давай поджигать, от спора дойдет и до драки, Кто кого за хохол, кто за уши схватит, кто за нос, Шум подымут, что все прибегут царедворцы, Видят, что в тронной министры катаются все на паркете, Сам же на троне король, схватившись за боки, хохочет. Вот крикунов разоймут, с трудом подымут с паркета, И на другой день король их улицы мыть отсылает: “Вы-де пьяницы, я-де вас научу напиваться, Это-де значит разврат, а я не терплю-де разврата!” Если ж в другой раз придет к нему с вопросом кухмейстер: “Сколько прикажешь испечь пирогов сегодня для бедных?” — “Я тебе дам пирогов,— закричит король в исступленье,— Я и сам небогат, а то еще бедных кормить мне! В кухню скорей убирайся, не то тебе розги, разбойник!” Если же странник пройдет и его позовет королева, Только о том лишь узнает король, наделает шуму. “Вон его,— закричит,— в позатыльцы его, в позатыльцы! Много бродяг есть на свете, еще того и смотри, что Ложку иль вилку он стянет, а у меня их немного!” Вот каков был мнимый король, монах-душегубец. А настоящий король меж тем одинокою серной Грустно средь леса бродил и лил горячие слезы. “Что-то,— он думал,— теперь происходит с моей королевой! Что, удалось ли ее обмануть лицемеру монаху? Уж не о собственном плачу я горе, уж пусть бы один я В деле сем пострадал, да жаль мне подданных бедных!” Так сам с собой рассуждая, скитался в лесу он дремучем, Серны другие к нему подбегали, но только лишь взглянут В очи ему, как назад бежать они пустятся в страхе. Странное дело, что он, когда был еще человеком, В шорохе листьев, иль в пении птиц, иль в ветре сердитом Смысла совсем не видал, а слышал простые лишь звуки, Ныне ж, как сделался серной, то все ему стало понятно: “Бедный ты, бедный король,— ему говорили деревья,— Спрячься под ветви ты наши, так дождь тебя не замочит!” “Бедный ты, бедный король,— говорил ручеек торопливый,— Выпей струи ты мои, так жажда тебя не измучит!” “Бедный ты, бедный король,— кричал ему ветер сердитый,— Ты не бойся дождя, я тучи умчу дождевые!” Птички порхали вокруг короля и весело пели. “Бедный король,— они говорили,— мы будем стараться Песней тебя забавлять, мы рады служить, как умеем!” Шел однажды король через гущу и видит, на травке Чижик лежит, умирая, и тяжко, с трудом уже дышит. Чижик другой для него натаскал зеленого моху, Стал над головкой его, и начали оба прощаться. “Ты прощай, мой дружок,— чирикал чижик здоровый,— Грустно будет мне жить одному, ты сам не поверишь!” — “Ты прощай, мой дружок,— шептал умирающий чижик,— Только не плачь обо мне, ведь этим ты мне не поможешь, Много чижиков есть здесь в лесу, ты к ним приютися!” — “Полно,— тот отвечал,— за кого ты меня принимаешь! Может ли чижик чужой родного тебя заменить мне?” Он еще говорил, а тот уж не мог его слышать! Тут внезапно счастливая мысль короля поразила. Стал перед птичкою он, на землю упал и из серны Сделался чижиком вдруг, вспорхнул, захлопал крылами, Весело вверх поднялся и прямо из темного леса В свой дворец полетел. Сидела одна королева; В пяльцах она вышивала, и капали слезы на пяльцы. Чижик в окошко впорхнул и сел на плечо к королеве, Носиком начал ее целовать и песню запел ей. Слушая песню, вовсе она позабыла работу. Голос его как будто бы ей показался знакомым, Будто она когда-то уже чижика этого знала, Только припомнить никак не могла, когда это было. Слушала долго она, и так ее тронула песня, Что и вдвое сильней потекли из очей ее слезы. Птичку она приласкала, тихонько прикрыла рукою И, прижав ко груди, сказала: “Ты будешь моею!” С этой поры куда ни пойдет королева, а чижик Так за ней и летит и к ней садится на плечи. Видя это, король, иль правильней молвить, изменник, Тотчас смекнул, в чем дело, и говорит королеве: “Что это, душенька, возле тебя вертится все чижик? Я их терпеть не могу, они пищат, как котенки, Сделай ты одолженье, вели его выгнать в окошко!” — “Нет,— говорит королева,— я с ним ни за что не — “Ну, так, по крайней мере, вели его ты изжарить. Пусть мне завтра пораньше его подадут на закуску!” Страшно сделалось тут королеве, она еще больше Стала за птичкой смотреть, а тот еще больше сердитый. Вот пришлось, что соседи войну королю объявили. Грянули в трубы, забили в щиты, загремели в литавры, С грозным оружьем к стенам городским подступил неприятель, Город стал осаждать и стены ломать рычагами. Вскоре он сделал пролом, и все его воины с криком Хлынули в город и прямо к дворцу короля побежали. Входят толпы во дворец, все падают ниц царедворцы. Просят пощады, кричат, но на них никто и не смотрит, Ищут все короля и нигде его не находят. Вот за печку один заглянул, ан глядь!— там, прикрывшись, Бледный, как тряпка, король сидит и дрожит как осина. Тотчас схватили его за хохол, тащить его стали, Но внезапно на них с ужасным визгом и лаем Бросился старый Полкан, любимый пес королевский. Смирно лежал он в углу и на все смотрел равнодушно. Старость давно отняла у Полкана прежнюю ревность, Но, увидя теперь, что тащат его господина, Кровь в нем взыграла, он встал, глаза его засверкали, Хвост закрутился, и он полетел господину на помощь... Бедный Полкан! Зачем на свою он надеялся силу! Сильный удар он в грудь получил и мертвый на землю Грянулся,— тотчас в него перешел трусишка изменник, Хвост поджал и пустился бежать, бежать без оглядки. Чижик меж тем сидел на плече у милой хозяйки. Видя, что мнимый король обратился со страху в Полкана, В прежнее тело свое он скорей перешел и из птички Сделался вновь королем. Он первый попавшийся в руки Меч схватил и громко вскричал: “За мною, ребята!” Грозно напал на врагов, и враги от него побежали. Тут, обратившись к народу: “Послушайте, дети,— он молвил,— Долго монах вас морочил, теперь он достиг наказанья, Сделался старым он псом, а я королем вашим прежним!” — “Батюшка!— крикнул народ,— и впрямь ты король наш родимый!” Все закричали “ура!” и начали гнать супостата. Вскоре очистился город, король с королевою в церковь Оба пошли и набожно там помолилися богу. После ж обедни король богатый дал праздник народу. Три дни народ веселился. Достаточно ели и пили, Всяк короля прославлял и желал ему многие лета.

ВИХОРЬ-КОНЬ

В диком месте в лесу... Из соломы был низкий построен шалаш. Частым хворостом вход осторожно покрыт, Мертвый конь на траве перед входом лежит. И чтоб гладных волков конь из лесу привлек, Притаясь в шалаше, ожидает стрелок. Вот уж месяц с небес на чернеющий лес Смотрит, длинные тени рисуя древес, И туман над землей тихо всходит седой, Под воздушной скрывает он лес пеленой. Ни куста, ни листа не шатнет ветерок, В шалаше притаясь, молча смотрит стрелок, Терпеливо он ждет, месяц тихо плывет, И как будто бы времени слышен полет. Чу! Не шорох ли вдруг по кустам пробежал? Отчего близ коня старый пень задрожал? Что-то там забелело, туман не туман, В чаще что-то шумит, будто дальний буран, И внезапно стрелка странный холод потряс, В шуме листьев сухих дивный слышит он глас: “Вихорь-конь мой, вставай, я уж боле не пень, Вихорь-конь, торопися, Иванов уж день!” И как озера плеск и как полымя треск, Между пний и кустов словно угольев блеск, Что-то ближе спешит, и хрустит, и трещит, И от тысячи ног вся земля дребезжит. “Встань, мой конь, я не пень, брось, мой конь, свою лень! Конь, проворней, проворней, в лесу дребедень!” Страшен чудный был голос, конь мертвый вскочил, Кто-то прыг на него, конь копытом забил, Поднялся на дыбы, задрожал, захрапел И как вихорь сквозь бор с седоком полетел, И за ним между пнев, и кустов, и бугров Полетела, шумя, стая гладных волков. Долго видел стрелок, как чудесным огнем Их мелькали глаза в буераке лесном И как далей и далей в чернеющий лес Их неистовый бег, углубляясь, исчез. И опять воцарилась кругом тишина, Мирно сумрачный лес освещает луна, Расстилаясь туман над сырою землей, Под таинственной чащу сокрыл пеленой. И, о виденном диве мечтая, стрелок До зари в шалаше просидел, одинок. И едва на востоке заря занялась, Слышен топот в лесу, и внимает он глас: “Конь, недолго уж нам по кустам и буграм Остается бежать, не догнать нас волкам!” И как озера плеск и как полымя треск, Между пнев и кустов, словно угольев блеск, И шумит, и спешит, и хрустит, и трещит, И от тысячи ног вся земля дребезжит. “Конь, не долго бежать, нас волкам не догнать. Сладко будешь, мой конь, на траве отдыхать!” И, весь пеной покрыт, конь летит и пыхтит, И за ним по пятам волчья стая бежит. Вот на хуторе дальнем петух прокричал, Вихорь-конь добежал, без дыханья упал, Седока не видать, унялась дребедень, И в тумане по-прежнему виден лишь пень. У стрелка ж голова закружилась, и он Пал на землю, и слуха и зренья лишен. И тогда он очнулся, как полдень уж был, И чернеющий лес он покинуть спешил.

ТЕЛЕСКОП

Баллада

Умен и учен монах Артамон, И оптик, и физик, и врач он, Но вот уж три года бежит его сон, Три года покой им утрачен. Глаза его впалы, ужасен их вид, И как-то он странно на братий глядит. Вот братья по кельям пошли толковать: “С ума, знать, сошел наш ученый! Не может он есть, не может он спать, Всю ночь он стоит пред иконой. Ужели (господь, отпусти ему грех!) Он сделаться хочет святее нас всех?” И вот до игумена толки дошли, Игумен был строгого нрава: Отца Гавриила моли не моли,— Ты грешен, с тобой и расправа! “Монах,— говорит он,— сейчас мне открой, Что твой отравляет так долго покой?” И инок в ответ: “Отец Гавриил, Твоей покоряюсь я воле. Три года я страшную тайну хранил, Нет силы хранить ее доле! Хоть тяжко мне будет, но так уж и быть, Я стану открыто при всех говорить. Я чаю, то знаете все вы, друзья, Что, сидя один в своей келье, Давно занимался механикой я И разные варивал зелья, Что силою дивных стекол и зеркал В сосуды я солнца лучи собирал. К несчастью, я раз, недостойный холоп, В угодность познаний кумиру, Затеял составить большой телескоп, Всему в удивление миру. Двух братьев себе попросил я помочь, И стали работать мы целую ночь. И множество так мы ночей провели, Вперед подвигалося дело, Я лил, и точил, и железо пилил, Работа не шла, а кипела. Так, махина наша, честнейший отец, Поспела, но, ах, не на добрый конец. Чтоб видеть, как силен мой дивный снаряд, Трубу я направил на гору, Где башни и стены, белеясь, стоят, Простому чуть зримые взору. Обитель святой Анастасии там. И что же моим показалось очам? С трудом по утесам крутым на коне Взбирается витязь усталом, Он в тяжких доспехах, в железной броне, Шелом с опущенным забралом, И, стоя с поникшей главой у ворот, Отшельница юная витязя ждет. И зрел я (хоть слышать речей их не мог), Как обнял свою он подругу, И ясно мне было, что шепчет упрек Она запоздалому другу. Но вместо ответа железным перстом На наш указал он отшельнице дом. И кудри вилися его по плечам, Он поднял забрало стальное, И ясно узрел я на лбу его шрам, Добытый средь грозного боя. Взирая ж на грешницу, думал я, ах, Зачем я не витязь, а только монах! В ту пору дни на три с мощами к больным Ты, честный отец, отлучился, Отсутствием я ободренный твоим Во храме три дня не молился, Но до ночи самой на гору смотрел, Где с юной отшельницей витязь сидел. Помощников двух я своих подозвал, Мы сменивать стали друг друга. Такого, каким я в то время сгорал, Не знал никогда я недуга. Когда ж возвратился ты в наш монастырь, По-прежнему начал читать я псалтырь. Но все мне отшельницы чудился лик, Я чувствовал сердца терзанье, Товарищей двух ты тогда же расстриг За малое к службе вниманье, И я себе той же судьбы ожидал, Но, знать, я смущенье удачней скрывал. И вот уж три года, лишь только взойдет На небо дневное светило, Из церкви меня к телескопу влечет Какая-то страшная сила. Увы, уж ничто не поможет мне ныне, Одно лишь осталось: спасаться в пустыне”. Так рек Артамон, и торжественно ждет В молчанье глубоком собранье, Какому игумен его обречет В пример для других наказанью. Но, брови нахмурив, игумен молчит, Он то на монаха, то в землю глядит. Вдруг снял он клобук, и рассеченный лоб Собранью всему показался. “Хорош твой, монах,— он сказал,— телескоп, Я в вражии сети попался! Отныне игуменом будет другой, Я ж должен в пустыне спасаться с тобой”.

ПРОСТИ

Ты помнишь ли вечер, когда мы с тобой Шли молча чрез лес одинокой тропой, И солнышко нам, готовясь уйти, Сквозь ветви шептало: “Прости, прости!” Нам весело было, не слышали мы, Как ветер шумел, предвестник зимы, Как листья хрустели на нашем пути И лето шептало: “Прости, прости!” Зима пролетела, в весенних цветах Природа, красуясь, пестреет, но, ах, Далеко, далеко я должен идти, Подруга, надолго прости, прости! Ты плачешь? Утешься! Мы встретимся там, Где радость и счастье готовятся нам, Судьба нам позволит друг друга найти, Тогда, когда жизни мы скажем “прости!”

МОЛИТВА СТРЕЛКОВ

Великий Губертус, могучий стрелок, К тебе мы прибегнуть дерзнули! К тебе мы взываем, чтоб нам ты помог И к цели направил бы пули! Тебя и отцы призывали и деды, Губертус, Губертус, податель победы! Пусть дерзкий безбожник волшебный свинец В дремучем лесу растопляет, Ужасен безбожнику будет конец, Нас счастье его не прельщает: Он в трепете вечном и в страхе живет, Покуда час смерти его не пробьет. Пусть Гакельберг ночью шумит и трубит И грозно над бором несется, Охотника доброго он не страшит, Виновный пред ним лишь трясется, И слышит, чуть жив, над главою своей Лай псов, и взыванья, и ржанье коней. Пусть яростный вепрь иль сердитый медведь Лихого стрелка одолеет, Уж если ему суждено умереть, Он с верой погибнуть умеет. Чья верой душа в провиденье полна, Тому не бывает погибель страшна. Великий Губертус, могучий стрелок, К тебе мы прибегнуть дерзнули! К тебе мы взываем, чтоб нам ты помог И к цели направил бы пули! Тебя кто забудет на помощь призвать, Какого успеха тому ожидать!

“Я верю в чистую любовь...”

Я верю в чистую любовь И в душ соединенье; И мысли все, и жизнь, и кровь, И каждой жилки бьенье Отдам я с радостию той, Которой образ милый Меня любовию святой Исполнит до могилы. 1832

СТИХОТВОРНЫЕ ЗАПИСКИ. ЭКСПРОМТЫ. НАДПИСИ. БУРИМЕ

[Б. М. МАРКЕВИЧУ]

Где нет толку никакого, Где сумбур и дребедень — Плюнь, Маркевич, на Буткова И явись как ясный день! 24 февраля 1859

[М. Н. ЛОНГИНОВУ]

Очень, Лонгинов, мне жаль, Что нельзя с тобой обедать — Какова моя печаль, То тебе нетрудно ведать. 1864

“Аминь, глаголю вам,— в восторге рек Маркeвич...”

“Аминь, глаголю вам,— в восторге рек Маркeвич, Когда к Москве-реке, задумчив, шел Катков,— Се агнца божья зрим!” Но злобный Стасюлевич Возненавидел вес классических оков И фарисейски плел, с враждою вечно новой, Прилегши за кустом, ему венец терновый. 28 декабря 1869

“Под шум балтийских волн Самарина фон Бок...”

Под шум балтийских волн Самарина фон Бок Разит без умолку. Их битву петь возьмусь ли? Ко матушке Москве решпект во мне глубок, Но “Lieber Augustin”[33] мои играют гусли, И, как ни повернусь, везде найду изъян: Самарин — Муромец, фон Бок же — грубиян. 28 декабря 1869