Стихотворения

1948

У гробницы Данте

Мне мачехой Флоренция была, Я пожелал покоиться в Равенне. Не говори, прохожий, о измене, Пусть даже смерть клеймит ее дела. Над белой усыпальницей моей Воркует голубь, сладостная птица, Но родина и до сих пор мне снится, И до сих пор я верен только ей. Разбитой лютни не берут в поход, Она мертва среди родного стана. Зачем же ты, печаль моя, Тоскана, Целуешь мой осиротевший рот? А голубь рвется с крыши и летит, Как будто опасается кого-то, И злая тень чужого самолета Свои круги над городом чертит. Так бей, звонарь, в свои колокола! Не забывай, что мир в кровавой пене! Я пожелал покоиться в Равенне, Но и Равенна мне не помогла.

1958

* * *

Посредине панели Я заметил у ног В лепестках акварели Полумертвый цветок. Он лежал без движенья В белом сумраке дня, Как твое отраженье На душе у меня.

1957

Петухи поют

На сараях, на банях, на гумнах Свежий ветер вздувает верхи. Изливаются в возгласах трубных Звездочеты ночей — петухи. Нет, не бьют эти птицы баклуши, Начиная торжественный зов! Я сравнил бы их темные души С циферблатами древних часов. Здесь, в деревне, и вы удивитесь, Услыхав, как в полуночный час Трубным голосом огненный витязь Из курятника чествует вас. Сообщает он кучу известий, Непонятных, как вымерший стих, Но таинственный разум созвездий Несомненно присутствует в них. Ярко светит над миром усталым Семизвездье Большого Ковша, На земле ему фокусом малым Петушиная служит душа. Изменяется угол паденья, Напрягаются зренье и слух, И, взметнув до небес оперенье, Как ужаленный, кличет петух. И приходят мне в голову сказки Мудрецами отмеченных дней, И блуждаю я в них по указке Удивительной птицы моей. Пел петух каравеллам Колумба, Магеллану средь моря кричал, Не сбиваясь с железного румба, Корабли приводил на причал. Пел Петру из коломенских далей, Собирал конармейцев в поход, Пел в годину великих печалей, Пел в эпоху железных работ. И теперь, на границе историй, Поднимая свой гребень к луне, Он, как некогда витязь Егорий, Кличет песню надзвездную мне!

1958

Подмосковные рощи

Жучок ли точит древесину Или скоблит листочек тля, Сухих листов своих корзину Несет мне осенью земля. В висячем золоте дубравы И в серебре березняки Стоят, как знамения славы, На берегах Москвы-реки. О, эти рощи Подмосковья! С каких давно минувших дней Стоят они у изголовья Далекой юности моей! Давно все стрелы отсвистели И отгремели все щиты, Давно отплакали метели Лихое время нищеты, Давно умолк Иван Великий, И только рощи в поздний час Все с той же грустью полудикой Глядят с окрестностей на нас. Леса с обломками усадеб, Места с остатками церквей Все так же ждут вороньих свадеб И воркованья голубей. Они, как комнаты, просторны, И ранней осенью с утра Поют в них маленькие горны, И вторит горнам детвора. А мне-то, господи помилуй, Все кажется, что вдалеке Трубит коломенец служилый С пищалью дедовской в руке.

1958

На закате

Когда, измученный работой, Огон души моей иссяк, Вчера я вышел с неохотой В опустошенный березняк. На гладкой шелковой площадке, Чей тон был зелен и лилов, Стояли в стройном беспорядке Ряды серебряных стволов. Сквозь небольшие расстоянья Между стволами, сквозь листву, Небес вечернее сиянье Кидало тени на траву. Был тот усталый час заката, Час умирания, когда Всего печальней нам утрата Незавершенного труда. Два мира есть у человека: Один, который он творил, Другой, который мы от века Творим по мере наших сил. Несоответствия огромны, И, несмотря на интерес, Лесок березовый Коломны Не повторял моих чудес. Душа в невидимом блуждала, Своими сказками полна, Незрячим взором провожала Природу внешнюю она. Так, вероятно, мысль нагая, Когда-то брошена в глуши, Сама в себе изнемогая, Моей не чувствует души.

1958

Ласточка

Славно ласточка щебечет, Ловко крыльями стрижет, Всем ветрам она перечит, Но и силы бережет. Реет верхом, реет низом, Догоняет комара И в избушке под карнизом Отдыхает до утра. Удивлен ее повадкой, Устремляюсь я в зенит, И душа моя касаткой В отдаленный край летит. Реет, плачет, словно птица, В заколдованном краю, Слабым клювиком стучится В душу бедную твою. Но душа твоя угасла, На дверях висит замок. Догорело в лампе масло, И не светит фитилек. Горько ласточка рыдает И не знает, как помочь, И с кладбища улетает В заколдованную ночь.

1958

Зеленый луч

Золотой светясь оправой С синим морем наравне, Дремлет город белоглавый, Отраженный в глубине. Он сложился из скопленья Белой облачной гряды Там, где солнце на мгновенье Полыхает из воды. Я отправлюсь в путь-дорогу, В эти дальние края, К белоглавому чертогу Отыщу дорогу я. Я открою все ворота Этих облачных высот, Заходящим оком кто-то Луч зеленый мне метнет. Луч, подобный изумруду, Золотого счастья ключ — Я его еще добуду, Мой зеленый слабый луч. Но бледнеют бастионы, Башни падают вдали, Угасает луч зеленый, Отдаленный от земли. Только тот, кто духом молод, Телом жаден и могуч, В белоглавый прянет город И зеленый схватит луч!

1958

Лицо коня

Животные не спят. Они во тьме ночной Стоят над миром каменной стеной. Рогами гладкими шумит в соломе Покатая коровы голова. Раздвинув скулы вековые, Ее притиснул каменистый лоб, И вот косноязычные глаза С трудом вращаются по кругу. Лицо коня прекрасней и умней. Он слышит говор листьев и камней. Внимательный! Он знает крик звериный И в ветхой роще рокот соловьиный. И зная всё, кому расскажет он Свои чудесные виденья? Ночь глубока. На темный небосклон Восходят звезд соединенья. И конь стоит, как рыцарь на часах, Играет ветер в легких волосах, Глаза горят, как два огромных мира, И грива стелется, как царская порфира. И если б человек увидел Лицо волшебное коня, Он вырвал бы язык бессильный свой И отдал бы коню. Поистине достоин Иметь язык волшебный конь! Мы услыхали бы слова. Слова большие, словно яблоки. Густые, Как мед или крутое молоко. Слова, которые вонзаются, как пламя, И, в душу залетев, как в хижину огонь, Убогое убранство освещают. Слова, которые не умирают И о которых песни мы поем. Но вот конюшня опустела, Деревья тоже разошлись, Скупое утро горы спеленало, Поля открыло для работ. И лошадь в клетке из оглобель, Повозку крытую влача, Глядит покорными глазами В таинственный и неподвижный мир.

1926

В жилищах наших

В жилищах наших Мы тут живем умно и некрасиво. Справляя жизнь, рождаясь от людей, Мы забываем о деревьях. Они поистине металла тяжелей В зеленом блеске сомкнутых кудрей. Иные, кроны поднимая к небесам, Как бы в короны спрятали глаза, И детских рук изломанная прелесть, Одетая в кисейные листы, Еще плодов удобных не наелась И держит звонкие плоды. Так сквозь века, селенья и сады Мерцают нам удобные плоды. Нам непонятна эта красота — Деревьев влажное дыханье. Вон дровосеки, позабыв топор, Стоят и смотрят, тихи, молчаливы. Кто знает, что подумали они, Что вспомнили и что открыли, Зачем, прижав к холодному стволу Свое лицо, неудержимо плачут? Вот мы нашли поляну молодую, Мы встали в разные углы, Мы стали тоньше. Головы растут, И небо приближается навстречу. Затвердевают мягкие тела, Блаженно древенеют вены, И ног проросших больше не поднять, Не опустить раскинутые руки. Глаза закрылись, времена отпали, И солнце ласково коснулось головы. В ногах проходят влажные валы. Уж влага поднимается, струится И омывает лиственные лица: Земля ласкает детище свое. А вдалеке над городом дымится Густое фонарей копье. Был город осликом, четырехстенным домом. На двух колесах из камней Он ехал в горизонте плотном, Сухие трубы накреня. Был светлый день. Пустые облака, Как пузыри морщинистые, вылетали. Шел ветер, огибая лес. И мы стояли, тонкие деревья, В бесцветной пустоте небес.

1926

Вечерний бар

В глуши бутылочного рая, Где пальмы высохли давно, Под электричеством играя, В бокале плавало окно. Оно, как золото, блестело, Потом садилось, тяжелело, Над ним пивной дымок вился... Но это рассказать нельзя. Звеня серебряной цепочкой, Спадает с лестницы народ, Трещит картонною сорочкой, С бутылкой водит хоровод. Сирена бледная за стойкой Гостей попотчует настойкой, Скосит глаза, уйдет, придет, Потом с гитарой на отлет Она поет, поет о милом, Как милого она любила, Как, ласков к телу и жесток, Впивался шелковый шнурок, Как по стаканам висла виски, Как, из разбитого виска Измученную грудь обрызгав, Он вдруг упал. Была тоска, И все, о чем она ни пела, Легло в бокал белее мела. Мужчины тоже всё кричали, Они качались по столам, По потолкам они качали Бедлам с цветами пополам. Один рыдает, толстопузик, Другой кричит: "Я — Иисусик, Молитесь мне, я на кресте, В ладонях гвозди и везде!" К нему сирена подходила, И вот, тарелки оседлав, Бокалов бешеный конклав Зажегся, как паникадило. Глаза упали, точно гири, Бокал разбили, вышла ночь, И жирные автомобили, Схватив под мышки Пикадилли, Легко откатывали прочь. А за окном в глуши времен Блистал на мачте лампион. Там Невский в блеске и тоске, В ночи переменивший краски, От сказки был на волоске, Ветрами вея без опаски. И как бы яростью объятый, Через туман, тоску, бензин, Над башней рвался шар крылатый И имя "Зингер" возносил.

1926

На рынке

В уборе из цветов и крынок Открыл ворота старый рынок. Здесь бабы толсты, словно кадки, Их шаль невиданной красы, И огурцы, как великаны, Прилежно плавают в воде. Сверкают саблями селедки, Их глазки маленькие кротки, Но вот, разрезаны ножом, Они свиваются ужом. И мясо, властью топора, Лежит, как красная дыра, И колбаса кишкой кровавой В жаровне плавает корявой, И влед за ней кудрявый пес Несет на воздух постный нос, И пасть открыта, словно дверь, И голова, как блюдо, И ноги точные идут, Сгибаясь медленно посередине. Но что это? Он с видом сожаленья Остановился наугад, И слезы, точно виноград, Из глаз по воздуху летят. Калеки выстроились в ряд. Один играет на гитаре. Ноги обрубок, брат утрат, Его кормилец на базаре. А на обрубке том костыль, Как деревянная бутыль. Росток руки другой нам кажет, Он ею хвастается, машет, Он палец вывихнул, урод, И визгнул палец, словно крот, И хрустнул кости перекресток, И сдвинулось лицо в наперсток. А третий, закрутив усы, Глядит воинственным героем. Над ним в базарные часы Мясные мухи вьются роем. Он в банке едет на колесах, Во рту запрятан крепкий руль, В могилке где-то руки сохнут, В какой-то речке ноги спят. На долю этому герою Осталось брюхо с головою Да рот, большой, как рукоять, Рулем веселым управлять. Вон бабка с неподвижным оком Сидит на стуле одиноком, И книжка в дырочках волшебных (Для пальцев милая сестра) Поет чиновников служебных, И бабка пальцами быстра. А вкруг — весы, как магелланы, Отрепья масла, жир любви, Уроды, словно истуканы, В густой расчетливой крови, И визг молитвенной гитары, И шапки полны, как тиары, Блестящей медью. Недалек Тот миг, когда в норе опасной Он и она — он пьяный, красный От стужи, пенья и вина, Безрукий, пухлый, и она — Слепая ведьма — спляшут мило Прекрасный танец-козерог, Да так, что затрещат стропила И брызнут искры из-под ног! И лампа взвоет, как сурок.