Стихотворения

1931

* * *

Вечерело. Повсюду ретиво
Рос орешник. Мы вышли на скат.
Нам открылась картина на диво.
Отдышась, мы взглянули назад.


По краям пропастей куролеся,
Там, как прежде, при нас, напролом
Совершало подъем мелколесье,
Попирая гнилой бурелом.


Там, как прежде, в фарфоровых гнездах
Колченого хромал телеграф,
И дышал и карабкался воздух,
Грабов головы кверху задрав.


Под прорешливой сенью орехов
Там, как прежде, в петлистой красе
По заре вечеревшей проехав,
Колесило и рдело шоссе.


Каждый спуск и подъем что-то чуял,
Каждый столб вспоминал про разбой,
И, всё тулово вытянув, буйвол
Голым дьяволом плыл под арбой.


А вдали, где, как змеи на яйцах,
Тучи в кольца свивались, – грозней,
Чем былые набеги ногайцев,
Стлались цепи китайских теней.


То был ряд усыпальниц, в завесе
Заметенных снегами путей
За кулисы того поднебесья,
Где томился и мерк Прометей.


Как усопших представшие души,
Были все ледники налицо.
Солнце тут же японскою тушью
Переписывало мертвецов.


И тогда, вчетвером на отвесе,
Как один, заглянули мы вниз.
Мельтеша, точно чернь на эфесе,
В глубине шевелился Тифлис.


Он так полно осмеивал сферу
Глазомера и всё естество,
Что возник и остался химерой,
Точно град не от мира сего.


Точно там, откупаяся данью,
Длился век, когда жизнь замерла
И горячие серные бани
Из-за гор воевал Тамерлан.


Будто вечер, как встарь, его вывел
На равнину под персов обстрел.
Он малиною кровель червивел
И, как древнее войско, пестрел.

1931

* * *

Пока мы по Кавказу лазаем,
И в задыхающейся раме
Кура ползет атакой газовою
К Арагве, сдавленной горами,
И в августовский свод из мрамора,
Как обезглавленных гортани,
Заносят яблоки адамовы
Казненных замков очертанья.


Пока я голову заламываю,
Следя, как шеи укреплений
Плывут по синеве сиреневой
И тонут в бездне поколений,
Пока, сменяя рощи вязовые,
Курчавится лесная мелочь,
Что шепчешь ты, что мне подсказываешь, —
Кавказ, Кавказ, о что мне делать!


Объятье в тысячу охватов,
Чем обеспечен твой успех?


Здоровый глаз за веко спрятав,
Над чем смеешься ты, Казбек?


Когда от высей сердце ёкает
И гор колышутся кадила,
Ты думаешь, моя далекая,
Что чем-то мне не угодила.


И там, у Альп в дали Германии,
Где так же чокаются скалы,
Но отклики еще туманнее,
Ты думаешь, – ты оплошала?


Я брошен в жизнь, в потоке дней
Катящую потоки рода,
И мне кроить свою трудней,
Чем резать ножницами воду.


Не бойся снов, не мучься, брось.
Люблю и думаю и знаю.
Смотри: и рек не мыслит врозь
Существованья ткань сквозная.

1931

* * *

О, знал бы я, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью – убивают,
Нахлынут горлом и убьют!


От шуток с этой подоплекой
Я б отказался наотрез.
Начало было так далеко,
Так робок первый интерес.


Но старость – это Рим, который
Взамен турусов и колес
Не читки требует с актера,
А полной гибели всерьез.


Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба,
И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба.

1932

* * *

Столетье с лишним – не вчера,
А сила прежняя в соблазне
В надежде славы и добра
Глядеть на вещи без боязни.


Хотеть, в отличье от хлыща
В его существованьи кратком,
Труда со всеми сообща
И заодно с правопорядком.


И тот же тотчас же тупик
При встрече с умственною ленью,
И те же выписки из книг,
И тех же эр сопоставленье.


Но лишь сейчас сказать пора,
Величьем дня сравненье разня:
Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни.


Итак, вперед, не трепеща
И утешаясь параллелью,
Пока ты жив, и не моща,
И о тебе не пожалели.

1931

Из книги «НА РАННИХ ПОЕЗДАХ»
1936—1944

ХУДОЖНИК

1

Мне по душе строптивый норов
Артиста в силе: он отвык
От фраз, и прячется от взоров,
И собственных стыдится книг.


Но всем известен этот облик.
Он миг для пряток прозевал.
Назад не повернуть оглобли,
Хотя б и затаясь в подвал.


Судьбы под землю не заямить.
Как быть? Неясная сперва,
При жизни переходит в память
Его признавшая молва.


Но кто ж он? На какой арене
Стяжал он поздний опыт свой?
С кем протекли его боренья?
С самим собой, с самим собой.


Как поселенье на Гольфштреме,
Он создан весь земным теплом.
В его залив вкатило время
Всё, что ушло за волнолом.


Он жаждал воли и покоя,
А годы шли примерно так,
Как облака над мастерскою,
Где горбился его верстак.

Декабрь 1935

3

Скромный дом, но рюмка рому
И набросков черный грог.
И взамен камор – хоромы,
И на чердаке – чертог.


От шагов и волн капота
И расспросов – ни следа.
В зарешеченном работой
Своде воздуха – слюда.


Голос, властный, как полюдье,
Плавит всё наперечет.
В горловой его полуде
Ложек олово течет.


Что ему почет и слава,
Место в мире и молва
В миг, когда дыханьем сплава
В слово сплочены слова?


Он на это мебель стопит,
Дружбу, разум, совесть, быт.
На столе стакан не допит,
Век не дожит, свет забыт.


Слитки рифм, как воск гадальный,
Каждый миг меняют вид.
Он детей дыханье в спальной
Паром их благословит.

1936

БЕЗВРЕМЕННО УМЕРШЕМУ

Немые индивиды,
И небо, как в степи.
Не кайся, не завидуй, —
Покойся с миром, спи.


Как прусской пушке Берте
Не по зубам Париж,
Ты не узнаешь смерти,
Хоть через час сгоришь.


Эпохи революций
Возобновляют жизнь
Народа, где стрясутся,
В громах других отчизн.


Страницы века громче
Отдельных правд и кривд.
Мы этой книги кормчей
Живой курсивный шрифт.


Затем-то мы и тянем,
Что до скончанья дней
Идем вторым изданьем,
Душой и телом в ней.


Но тут нас не оставят.
Лет через пятьдесят,
Как ветка пустит паветвь,
Найдут и воскресят.


Побег не обезлиствел,
Зарубка зарастет.
Так вот – в самоубийстве ль
Спасенье и исход?


Деревьев первый иней
Убористым сучьем
Вчерне твоей кончине
Достойно посвящен.


Кривые ветви ольшин —
Как реквием в стихах.
И это все; и больше
Не скажешь впохыхах.


Теперь темнеет рано,
Но конный небосвод
С пяти несет охрану
Окраин, рощ и вод.


Из комнаты с венками
Вечерний виден двор
И выезд звезд верхами
В сторожевой дозор.


Прощай. Нас всех рассудит
Невинность новичка.
Покойся. Спи. Да будет
Земля тебе легка.

1936

ИЗ ЛЕТНИХ ЗАПИСОК

* * *

Дымились, встав от сна,
Пространства за Навтлугом,
Познанья новизна
Была к моим услугам.


Откинув лучший план,
Я ехал с волокитой,
Дорога на Беслан
Была грозой размыта.


Откос пути размяк,
И вспухшая Арагва
Неслась, сорвав башмак
С болтающейся дратвой.


Я видел поутру
С моста за старой мытней
Взбешенную Куру
С машиной стенобитной.

Лето 1936

* * *

За прошлого порог
Не вносят произвола.
Давайте с первых строк
Обнимемся, Паоло!


Ни разу властью схем
Я близких не обидел,
В те дни вы были всем,
Что я любил и видел.


Входили ль мы в квартал
Оружья, кож и сёдел,
Везде ваш дух витал
И мною верховодил.


Уступами террас
Из вьющихся глициний
Я мерил ваш рассказ
И слушал, рот разиня.


Не зная ваших строф,
Но полюбив источник,
Я понимал без слов
Ваш будущий подстрочник.

Лето 1936

* * *

Я видел, чем Тифлис
Удержан по откосам.
Я видел даль и близь
Кругом под абрикосом.


Он был во весь отвес,
Как книга с фронтисписом,
На языке чудес
Кистями слив исписан.


По склонам цвел анис,
И, высясь пирамидой,
Смотрели сверху вниз
Сады горы Давида.


Я видел блеск светца
Меж кадок с олеандром,
И видел ночь: чтеца
За старым фолиантом.

Лето 1936

* * *

Меня б не тронул рай
На вольном ветерочке.
Иным мне дорог край
Родившихся в сорочке.


Живут и у озер
Слепые и глухие,
У этих – фантазер
Стал пятою стихией.


Убогие арбы
И хижины без прясел
Он меткостью стрельбы
И шуткою украсил.


Когда во весь свой рост
Встает хребта громада,
Его застольный тост —
Венец ее наряда.

Лето 1936