Правда, одна только правда

Вам, кто не пил горечь тех лет, Наверное, понять невозможно: Как же – стихи, а бумаги нет? А если её не положено? Кто-то клочок раздобыл, принёс, И сразу в бараке волненье: То ли стукач пишет донос, То ли дурак – прошенье. Ночь – моё время. Стукнет отбой. Стихли все понемногу. Встану. Ботинки сорок второй, Оба на левую ногу. Встречу в ночной темноте надзор. «Куда?» – «Начальник, в уборную!» И бормочу, озираясь, как вор, Строчки ищу стихотворные. Что за поэт без пера, без чернил, Конь без узды и стремени? Я не хочу ни хулить, ни чернить, Я – лишь свидетель времени. Руку на сердце своё положив, Под куполом неба, он чист и приволен, Клянусь, что не будет в стихах моих лжи, А правда. Одна только правда. И ничего более.

Отсюда не возвращаются

Когда переступишь этот порог И глазом в рёшетку ударишь, Забудь то слово, что знал и берёг, Обжитое слово – товарищ, Ведь тот, кто стал жизни твоей господин, Скрепив твоё дело скрепкой, Тебе не товарищ: он – гражданин. Я это запомнила крепко. – Руки назад! – О, здесь знают толк Во всех статьях униженья! Ведут. Сами пальцами щёлк да щёлк: Кто встретится – предупрежденье. И вдруг мне в затылок рукою – пли! Лицо моё к стенке прижато: Чтоб я не увидела, как повели Такого же невиноватого. Весь в заграничном. К свету спиной. Мастер ночного допроса. Здесь душно, как в камере под землёй, Где воздух качают насосом. Если задуматься: кто же он? Должно быть, просто набойка На тех сапогах, что топчут закон, Кого называют: «тройка». Всё отобрали. Даже шнурок От трусов. Узлом их вяжу, чтоб не падали. «А вдруг вы...» – нацелен глаз, как курок. И голос вороны над падалью. «За что? Я не враг! Где правда, где суд?!» – «Где суд? – Гражданин усмехается: – Советую вам зарубить на носу – Отсюда не возвращаются!»

Гадалка

Где побывала, там и слыхала: Старушка с подружкой на картах гадала, Когда тот, чьё имя страшно назвать... Старушка гадала. Подружка вздыхала, Ватрушку жевала, чаёк попивала, Но, как рассвело, она побежала, Чтоб там, где положено, рассказать. Всё честно сказала. И адрес назвала. И карта упала. Гадалка пропала. Больше гадалке уже не гадать.

Шпионки

Конвойного за дверью силуэт. Я в камере. Ко мне гурьбой девчонки. Знакомиться. Что им сказать в ответ? Их щебет, всё ещё по-детски звонкий, Приглушен, словно ветра шум в листве. «Кто я? – Обыкновенный человек». Тяжёлый вздох: «А мы – шпионки!»

Решётка

Часы и дни, пространство и движенье – Всё отнято, булыжником на дно. Но зреет в глубине души освобожденье, Которого на воле не было дано. Нет! Воскресенья мёртвых я не чаю, Возможно, мне придётся здесь истлеть. Но за решёткой я не отвечаю За то, что происходит на земле.

Солнце на стебельке

Быть или не быть? В тюрьме по-другому, Гамлет! Жить иль не жить? Это «тройка» решит за тебя. Выводят меня на прогулку. Воздух! Я пью его, но не прибавляется сил. Меня стерегут глухие, безглазые стены, И только тень на дне колодца-двора. Но стоп! Я вижу весеннее чудо – У ног моих живое жёлтое солнце. Мохнатое, крохотное солнце на стебельке. Можно его осторожно потрогать: мягко! Можно, нагнувшись, его понюхать: пахнет! Упрямый росток раздвинул щёлку в асфальте, Расцвёл одуванчик в тюремной пустыне двора, Солдатик глядит на часы: время. И снова уводит меня в камеру: служба. Но я уже не такая, какая раньше была. Пусть голос друзей сюда не доходит, Пусть стены по-прежнему глухи и немы, Но в памяти светится одуванчик, Живое, мохнатое солнце на стебельке. Уж если росток мог одолеть камень, То неужели правда слабее ростка?! Хотелось бы полюбоваться, Как тройка скачет большаком, Но двое третьего боятся И разговоры шёпотком. Те ж, кто в санях и на запятках Кричат, как встарь: «Пади, пади!» Не то вожжой ожгут лопатки Или оглоблей по груди, Уже кого-то смяли сани... Он страшно вскрикнул и затих. Что шевелишь, ямщик, усами? Не много ль задавил своих?

Когда вымерзает душа

Когда-то, когда-то, когда-то Были и мы молодыми. Стоим мы у вахты, лохматые, От инея все седые. И пара белого струи Бьют у нас из ноздрей, Как у закованных в сбрую Загнанных лошадей. Воздух нам горло режет, Он острым стал, как стекло. Одна у нас только надежда: В зону, в барак, в тепло. И вдруг нам приказ – не во сне ли? – За зоной могилу копать, В бараке скончалась Анеля За номером сто тридцать пять. Стоим мы, как истуканы. Добил нас этот приказ. И наш бригадир Татьяна Сказала за всех за нас: – «Анелю мы все уважали, Хорошая девка была. Не думали, не гадали, Чтоб так она нас подвела. Земля ведь окаменела, Бей её ломом и вой! Пусть девка бы потерпела И померла бы весной». Вы скажете: это не люди, Подонки, двуногий скот. Многие нас осудят, Но верю, что кто-то поймёт. Мы были других не хуже, Жестокость в себе глуша, Но, видно, бывают стужи, Когда вымерзает душа.

Счастье

Разговор о счастье в бараке ночью. Первая шёпотом, чтоб соседей не разбудить: – Счастье – это дорога. Идём и хохочем. С птицами песни поём, какие захочем. И за нами никто не следит.– Потом заскрипели нары; заговорила другая: – Глядите, вот руки, как их от стужи свело! Будь прокляты эти дороги, от них я седая! Будь прокляты эти дороги... Зато хорошо я знаю, Зато хорошо я знаю, что счастье – это тепло. Тепло от печки, которая топится в доме, Тепло от ребёнка, хотя бы родить на соломе. Тепло от налитого силой мужского плеча. И если на этом плече я выплачусь до рассвета, То, может, поверю: песня ещё не спета. Может, поверю: жизнь можно снова начать.– А третья сказала: – К чему так долго судачить? Собака зализывать раны в овраг залезает глухой. А я уже так устала, что не смеюсь и не плачу. А я уже так устала, что кажется мне по-собачьи, Что счастье – это овраг, заросший густой травой. Овраг, где хотя бы минуту можно побыть одной.

Рябина

Зарницы играют, как птицы Огненный в небе полёт. В такие ночи в столице Рябина роскошно цветёт. От страха в оцепененье Товарищи и родня. Но дерево в белом цветенье Ждёт у окошка меня.

Неизвестному солдату

Застрелился молодой конвойный. Пулевая рана на виске. Будет ли лежать ему спокойно В нашем мёрзлом лагерном песке? Что ночами думал он, терзаясь, Почему не мог он службу несть, Нам не скажут. Но теперь мы знаем И среди конвойных люди есть.

Ночные шорохи

О них говорят грубо, Им приговор один, Тем, кто целует в губы Подруг, как целуют мужчин. И мне – не вырвать же уши! – Глухому завидуя пню, И мне приходится слушать В бараке их воркотню. Знать, так уже плоть доконала, Так душу загрызла тоска, Что, чья бы рука ни ласкала, Лишь бы ласкала рука. Им тыкали в грудь лопаткой [1] , Считая пятёрки в строю, Они волокли по этапам Проклятую юность свою. И ты, не бывший в их шкуре, Заткнись, замолчи, застынь, Оставлена гордость в БУРе [2] , Утерян на обыске стыд. Лёгко быть чистым и добрым, Пока не попал на дно. Тем, что у них всё отобрано, Тем всё и разрешено. Да, лагерный срок не вечен. Но где им найдётся дом? И вряд ли птенец искалеченный Способен построить гнездо. Ночами, слушая шорох (В бараке полутемно), Я плачу о детях, которым Родиться не суждено.

1

Во время проверки, пересчитывая заключённых, надзиратель делал отметки на ручной деревянной лопатке. Автор.

2

БУР – барак усиленного режима.

Сосна

Когда я, думая о своей судьбе, Когда я, думая о любви к тебе, К тому, кто мне написать боится, Я вспоминаю сосну – по дороге на озеро Рица. Автобус медленно поднимался в горы. Болтали, смеялись, шутили, острили. Мне скучно, когда о любви начинают споры Люди, которые, кроме себя, никого никогда не любили. Я глядела по сторонам, боясь, что от скуки засну, И вдруг неожиданно в горной теснине, Где солнца луч не бывал и в помине, Где свет всегда по-вечернему синий, Я увидела эту сосну. Она показалась мне птицей. И правда: в ствола повороте, В размахе по-птичьи парящих над бездной ветвей, Так явственно было, что здесь, на обрыве, ей Держаться, в сущности, не за что, и дерево это в полёте. Вот и мне уже не за что уцепиться. Это я не затем, чтоб тебя упрекнуть. Просто: будешь, случится, на озере Рица – Посмотри на эту сосну.

Я люблю

Я люблю. И меня не исправите. Хоть какой кислотой ни трави, Но не вытравить мне из памяти Этот терпкий привкус любви. Ты – моё окаянное чудо. Жжётся рана искусанных губ. От всего отрекусь, всё забуду. Но проститься с тобой не могу. Я зерно, растёртое жерновами. Всё моё, что осталось, – в тебе. За семидесятью синевами Не предай меня, не добей! Слышишь: проволокой оплетённая, Каждый шип, что ворона клюв, Здесь при жизни захоронённая, Я люблю тебя. Я люблю.