Стихотворения
Шрифт:
– К перелому второй половины восьмидесятых я был все-таки готов. Нет, мне тоже приходилось себя ломать, но эта ломка мне нравилась. Она была для меня естественной, как естественно желание обновляться, чтобы жить. Потому и сегодня я вижу спасение журнала в обновлении, омоложении. К сожалению, меня не поняли. И это меня страшно
– А может, вы просто бросили тонущий корабль?
– Если говорить о материальной стороне дела, то корабль вовсе не тонущий. Нам удалось собрать вполне приличную по нынешним временам подписку и добыть достаточное количество миллионов рублей, чтобы не утонуть. Так что по инерции журнал еще будет выходить. Только вот что делать, когда инерционное движение закончится? И вообще мне кажется, что многие ссоры и неурядицы, которые прокатились волной по Союзу писателей и по коллективам многих редакций, из-за того, что люди живут как под наркотическим воздействием, как во сне, не обдумывая своих поступков, не умея заглянуть хоть на несколько месяцев вперед, видя перед собой только сиюминутный интерес. А в результате – тотальное разрушение всего, что могло бы еще жить.
– Это, наверное, можно понять. Люди были опьянены свободой. А теперь наступило похмелье.
– Но это же свобода разрушения! Многие восприняли свободу на уровне инстинкта.
– То есть вы хотите сказать, что, сами того не подозревая, они элементарно не были готовы к ней.
– Просто было завышенное представление о себе, которое, как выяснилось, не совпадает с их реальной ценностью.
Но признаться в этом трудно, вот и спешат утвердиться несмотря ни на что, переступая и через людей, и через здравый смысл. Повторяется история, помните, после семнадцатого года, когда вновь пришедшие к власти люди решили, что они боги, что они всё могут, и дружно начали строить мост в никуда. Да еще и некачественный. Причем многие из тех, о ком я говорю, достаточно крепкие профессионалы и были хороши как исполнители.
– А сегодня колеса решили пересесть за руль?
– Я никого не хочу унизить, но для того чтобы сегодня играть первые роли, необходимо быть подлинными лидерами, личностями. Без этого лучше не брать на себя ответственность, потому что и сам пропадаешь, и других погубишь. В последнее время ситуацию в нашей стране любят сравнивать с той, когда Моисей выводил иудеев из Египта. Да, сейчас мы тоже идем через пустыню. Через пустыню театральных залов и библиотек, через пустыню карманов работяг, через пустыню человеческих душ. Только вот с Моисеем у нас плоховато.
Как трудно быть самим собойВ Отечестве, где все играли,Где, если шли куда – толпой…– А я вспоминаю те же семидесятые. Включаешь, бывало, телевизор «в день веселый мая», а там – Красная площадь, колонны демонстрантов и непременно Андрей Дементьев, читающий стихи. Складывается вполне определенный образ благополучного советского поэта, обласканного правительством. Так какой Дементьев подлинный? Тот, что сетует в стихах на то, что все «играли» и шли стройными колоннами, или тот, что читал этим колоннам стихи? Тот, который воплощал в жизнь горбачевскую гласность, или тот, чей социальный образ воплощал собой советское благополучие?
– И тот и другой – подлинные. Я знаю, что у некоторой части элитарной интеллигенции отношение ко мне настороженное. А я был всего-навсего одним из многих, одним из 270 миллионов, с той лишь
разницей, что я писал стихи, а они – нет. И, когда у них был праздник, он был и у меня. Я – провинциал и жил до переезда в Москву в стороне от большой литературной жизни, литературной политики. Согласен, провинция в то время была, может быть, беспринципнее, но зато – добрее. Когда меня, романтика с провинциальной окраской, сразу же начали приглашать на выступления, участвовать в литературных вечерах, да и на ту же Красную площадь, я считал, что попал на нескончаемый праздник любимой поэзии. Я никогда не писал верноподданических стихов. Всегда был лириком. И почти всегда – оптимистом. Широко печатался. Но имелись при этом стихи, которые невозможно было опубликовать. Действительно, о многом не задумывался. Был молод, здоров, любим и радовался жизни просто потому, что она – жизнь.– Вы переехали в Москву в 1967 году. А через год на эту Красную площадь вышли другие люди. И на их лицах не было радости.
– Это правда. Я ощущал то время иначе, чем Наталья Горбаневская, Вадим Делоне или Лариса Богораз. Но я такой, какой есть. Я никогда не вышел бы на Красную площадь вместе с ними. Но знаю и другое: никогда не вышел бы против них. Лишь много позже начал понимать, что я наивный романтик, далеко отставший от своего собственного возраста и, повторяю, в силу обстоятельств своей долгой провинциальной жизни многое не понимавший или понявший слишком поздно.
– То есть вы стали жертвой несовместимости вашего представления о мире и тем, каким он является на самом деле?
– Получается, что так. И это тем более странно, что мои родители и близкие прошли лагеря. Я, правда, стараюсь об этом не распространяться. Ведь их страдания не делают меня лучше.
– Когда-то я сообразил: для того, чтобы в нашей стране быть честным, нужно, во-первых, быть информированным, во-вторых, умным. Без информации и умения ее анализировать трудно быть безукоризненно честным. Люди просто не понимали, что творят.
– Это верно. Но есть ведь и элементарные нравственные категории Можно было быть комсомольским вожаком, водить молодежь на субботники и поклоняться очередному Ильичу, не ведая, что он представляет или представлял собой на самом деле, но при этом не убивать, не закладывать товарищей, не быть жестоким.
– И вам сегодня ни за что не стыдно?
– Стыдно, конечно. Но, думаю, чуть ли не всей стране должно быть стыдно. А тех, кто уверен, что жил безукоризненно честно, я побаиваюсь. Они на многое способны.
– Сегодня вы, как и раньше, просыпаетесь от радости?
– Сегодня я просыпаюсь от ужаса. Знаете, почему все-таки хватило сил перестроить журнал в середине восьмидесятых? Потому что это было время надежды. Это было прекрасное эйфорическое время. Теперь оно кончилось. Мы повалились в пропасть бездуховности, а это пострашнее любых экономических неурядиц.
– Что вы намерены делать дальше? Или журнал вас никогда уже не отпустит?
– Что буду делать, еще не решил. Но сидеть без дела не собираюсь А журнал? Боюсь, действительно не отпустит. Слишком большую и, может быть, лучшую часть своей жизни я ему отдал. Мне страшно за него. И я очень хочу, чтобы он жил.
Таков Дементьев. Кому-то нравится, а кому-то – не очень. Кому-то помог, а кому-то, может, и насолил. Но главное дело своей жизни делал неплохо. Журнал. И какой журнал!
Когда мы беседовали, он был напряжен. Может быть, чуть более, чем ему свойственно, эмоционален. Журнал не отпускает. Он по-прежнему тенью стоит за спиной. Но именно – тенью. Его второе «я», его зеркало, как занавешенное, уже не будет отражать его, Дементьева, дела и мысли. В наше морозное время он остался один на перекрестке. Зябко.
А может, уляжется всё потихоньку, успокоится? Его «Юность», конечно, навсегда останется с ним, а та, что будет выходить дальше, может, и не его уже вовсе? Другая? Посмотрим. А вообще он ведь еще очень молод, Дементьев-то. Вдруг чего и сотворит.