Стихотворения

Боже, царя стряхни! Самодержавный, Царь он – к позору, к позору нам! Царь он – на смех врагам! Злой, своенравный, Глуп он – куда ни ткни! Боже, царя стряхни!!! Париж.

Благодарю!

Романс литератора, умиленного кадетским, законопроектом о печати

Я прочитал проект… Хоть он еще не в силе, Но вижу хорошо грядущую зарю: Всего лишь на пять лет меня вы засадили… Благодарю! Дождались мы цветов, дождемся, значит, ягод… Российской власти впредь отнюдь не укорю: По конституции за это – в крепость на год… Благодарю! В собрании умов, свободой знаменитых, С почтеньем старину подьяческую зрю: Вы честно сберегли суд при дверях закрытых… Благодарю! Священно сохранен порядок «диффамаций», Не допускающих сторон враждебных прю: За то, что посрамлен уклад соседних наций, — Благодарю! В читальне у меня брошюрки очень прытки, Но от жандарма впредь шкафов не затворю: Ведь риск теперь – всего три месяца к отсидке… Благодарю! Прелестные статьи и чудо-параграфы Я жадно проглотил – авось переварю! Спасибо за тюрьму, особенно ж – за штрафы… Благодарю! Строжайшей логикой ваш кодекс лучезарный Так полон, что – давай господь пономарю! Пускай бранит его народ неблагодарный… Благодарю! Ах, злая клевета прилипчивей, чем клейстер! В толпе гуляет слух, – его ли повторю? — Что диктовал закон вам обер-полицмейстер… Благодарю! 30 июня 1906 Париж

Гувернантка с музыкою, согласна и в отъезд, или наставление С. А. Муромцева члену крайней левой: Tenez vous droite!

[9]

Сдержи, мой друг, свое рыкание И рот запри. Об Учредительном собрании Не говори. Рукоплесканий грубой публики Не возбуждай — И понапрасну о республике Не рассуждай. Не удручай словами быстрыми Кадетский стан. Кто ж так ругается с министрами: «Вы – хулиган»! Коль скоро слово мною дадено, То сгоряча Не закричи смотри: «Прочь, гадина!» — На палача. Министров наших молодечество Как вихрь пустынь. Но их назвать – «враги отечества»!.. Динь-динь – динь-динь! Ври аккуратно и умеренно Вплоть до конца. Поверь: надежнее ход мерина, Чем жеребца. Слова и тон волненья грубого Противны мне: Я весь – как «мякиш для беззубого»! (Смотри «На дне»!). Когда мужик твердит мужицкое, Он злит меня. Его зову, звоня и цыцкая, К порядку дня. Звоню Аладьину, Аникину, — Плебеи, брысь! Но у своих словца не выкину: Скромна их рысь. Гостил недаром в Петергофе я Врагам на страх: Вкус государственного кофея В моих устах! Как гувернантка, я прославился В короткий срок И лишь в «день Павлова» не справился… Хоть брось звонок! Я тишины благоговейныя Вотще алкал: Народ «убийцу» в жилы шейныя Чуть не толкал! От потолка и до фундамента Висела брань. Ах, у российского парламента Манеры – дрянь! Но не долга была потерянность: Единый день. Ведь аккуратность и умеренность Тверды, как пень. Пускай ораторы народные, Трудовики, Пугают, будто нас голодные Ждут мужики. Не знаю, будет ли напитана Толпа сих плакс, Но Дума мной благовоспитана, Уж это так-с! Как Эдуард Направник с палкою, Я – у звонка. И лишь одной легендой жалкою Смущен слегка: Бормочет Дума, опечалена, Что я… того… Потомок Софьи и Молчалина — И весь в него! Июнь или июль 1906

9

Держитесь правой стороны (франц.) – Ред.

Русские в 1906 году, или Прекрасный кадет, закалающий себя на алтаре своего отечества

Нет, раньше чем что-либо провозглашать, «кадеты» должны иметь власть в своих руках. Только на таких условиях они могут взяться за образование министерства, принести эту величайшую патриотическую жертву и выполнить высшую задачу, возложенную на них историей.

«Речь». Статья А. С. Изгоееа

Самоотверженны бывали люди встарь, Но и теперь на этот счет мы быстры. Прими меня, отечества алтарь! Себя тебе я жертвую – в министры! Когда-то пламя злобное сожгло Длань Сцеволы при сборище немалом. Не хуже мы, и я, куда ни шло, Согласен быть – российским генералом. Любой кадет историей венчан На подвиги… их список очень длинен!.. Когда я буду русский Ли Хун-Чан, То помните: пред вами – новый Минин! Да, Минин я, но – возведенный в куб, А может быть, в придачу и Пожарский: Признался же, что я «не очень глуп», Язвительный писатель Луначарский. Пусть клевета плетет паучью сеть! Как патриот, утешу я парламент: Коль не дадут мне ведомством вертеть, Уж так и быть, возьму хоть департамент! Возможно ль век свой в праздности прожить, Став, так сказать, своей карьеры вором? Готов по гроб я родине служить, — Назначьте только обер-прокурором! Держа в кармане каждом по шишу, Я издаю неявственные звуки И лишь тогда кой-что «провозглашу», Когда всю власть возьмут кадеты в руки! Я подпишу, пожалуй, хоть контракт, Что всех реформ я рыцарь и оратор, Но требует сперва кадетский такт, Чтобы я был – военный губернатор! Ну, словом, так: отечество любя, Не дрогну я ни пред какой напастью — Спасу его, пожертвую себя… Чур, только быть мне «предержащей властью». 4 июля 1906 Париж

Дары Павлова

Павлов едет, дик и злобен, От Таврических громад. Злостью бесу он подобен И умен – как автомат. К Петергофу приближаясь, Он умильный принял вид И, солидно принижаясь, Нежно Трепову журчит: «Пропусти меня, владыка! Пожалей мою слезу! В этой Думе столько крика — Не увезть и на возу! Там кишат исчадья ада И, пюпитрами стуча, Воют: «Вон пошел! Не надо! Прочь! Не слушать палача!» Оскорблен я. Месть – по праву! Повели же расстрелять Всю Аладьина ораву И кадетов штучек пять!» Но, на страже «кабинета», Трепов стихнул, будто спит, И ему, стихом поэта, Павлов сызнова хрипит: «Я привез тебе гостинец: Любопытней в мире нет! Замечательный зверинец — Министерский наш совет! Все – в кольчуге драгоценной Под мундиром золотым: Страхованье жизни тленной, Ибо все мы – прах и дым! Всюду ныне – пули, бомбы, Здесь подкоп, а там провал… Слушай, Трепов! Ты гуртом бы Нас, друзей, блиндировал! Вот тебе Стишинский с Гуркой, Вот Столыпин-пулемет: Был бы кстати он под туркой, На Руси ж – куда не мед!» Но, на страже «кабинета», Трепов хмурится, молчит, И – волнуясь: что же это? — Павлов жалостно бурчит: «Слушай, дядя! Дар бесценный! Что другие все дары? Торжествует суд военный От Фонтанки до Куры! Труп расстрелянного Шмидта, Трупы рижских мертвецов, — Ренненкампфовы копыта Топчут головы бойцов! Всем в России жить несносно, Да не слаще и Сибирь: Ходит язвой смертоносной Юридический упырь. Городской народ и сельский Столь исстрелян в этот срок, Что сам Меллер-Закомельский Стал мальчишка и щенок! Лишь один воитель Бадер Нам приходится под масть: Белостокский дебаркадер Помнит бадерову власть! Изнасилованы жены, Переколоты мужья… Пулеметы заряжены, Штык недаром у ружья!!!» Дмитрий Трепов еле дышит И сморкается в платок: Кровь он видит, вопли слышит — Ах ты, милый Белосток! И восстал в свирепой страсти Дмитрий Трепов как гроза, И алчнее волчьей пасти Генеральские глаза. И,склонив чело по чину, С содроганьем эполет, Прокурора-молодчину Пропустил он в «кабинет». 6 июля 1906 Париж

Автобиография обрушенного потолка

Воздвигнутый в венец торжественной палате, Спокойно я висел, незыблемый в годах. Я зрел Потемкина – небритого, в халате, Я зрел Потемкина – в брильянтах и звездах. Плясали подо мной красавицы столицы, Иллюминации ночь обращали в день, И лебедью плыла премудрыя Фелицы Божественная тень. Увы! Блестящий век был краток и непрочен! Светлейший опочил в окрестностях Бендер; Таврический дворец уныло заколочен, Как суеты сует учительный пример; Ремонт его вошел в графу бюджетной сметы, Хищению казны прибавив новый шанс… Лишь Дягилев порой здесь выставлял портреты И славил декаданс. Прошло сто лет… Опять жива моя обитель. Начистили паркет, с окошек смыли мел… Пришел под мой навес «народный представитель» — Заспорил, закричал, затопал, зашумел. Был любопытен мне Содом сей безобидный. Я – партий не знаток. Сквозь сетку паутин Мне нравились равно – и Муромцев солидный, И чинный Головин. Шумели там внизу Аладьин и Аникин, И Родичев в экстаз лирический впадал. С трибуны яростно отчитан Горемыкин, И Павлов потерпел неслыханный скандал. Клубились прения неистово и быстро, Неистощимые, как вешняя вода. И каждый голосил на каждого министра: «В отставку, господа!» Не знаю, парлам_е_нт каков у прочих наций: Кто хочет знать – Максим Максимыча спроси..» Но вряд ли где еще красивых декламаций Фонтан обильнее, чем на святой Руси. Не то чтобы я был социализмом болен, Не то чтобы я был ретивый демократ… Но всласть поговорить – премного я доволен, Послушать тоже рад. Кто говорит: я стар? О нет! В начале мая Дала мне молодость народная гроза. Волнующим речам почтительно внимая, Я даже отсырел: невольная слеза! Разоблачения звучали каждой язве! Порокам страшный суд глас трубный возвещал! Нет, если я тогда трещал слегка, то разве От радости трещал! Но помню мрачный день, явился некто Г_у_рко… Задрал он до меня носки своих сапог! И дрогнула моя невольно штукатурка: Негодованья пыл едва я перемог, Перила ветхие презрением заныли… Впервые видел я подобный моветон! С тех пор меня вотще крепили и чинили, Истратив миллион. Сей Гурко был еще «неведомый избранник». Теперь, как говорят, он много преуспел: Лидваля компаньон, Эстер покорный данник… Недаром, видно, я над Гуркою скрипел! Пространство не щадя и не жалея время, С гримасой он цедил свой безобразный спич… Как жаль, что я тогда на дерзостное темя Не уронил кирпич. Затем – предела нет трагическим моментам. Конфликты сосчитать – неодолимый труд. Пищала правая: запахло здесь конвентом! Вопила левая: под суд! под суд! под суд! Но был начальства глаз угрюм и неусыпен, Но был начальства план язвителен и жгуч: В одну глухую ночь пришел сюда Столыпин И запер зал на ключ. Так Дума первая скончала жизнь без шума, В пустыню удалясь от сих прекрасных мест. Но пишут в Англии: «Нет Думы – будет Дума!» Надеждами добра тревоги успокоив, Я мирно спал, один питая интерес: В грядущем феврале каких пришлет героев Страна под мой навес? Желанный день настал, но мне пришелся жестко; Он отравил меня, как пиво – кукельван. Ах, было отчего рассыпаться в известку! Я вижу: под меня вдруг входит… Крушеван!!! Как? Чистоту мою коптит его дыханье?! Как? Кишиневский смрад сюда он приволок?! Обрушься же скорей ты, вековое зданье! Валися, потолок! Март 1907