Стихотворения

1859

КРОТОСТЬ СТАРИННЫХ СУДЕЙ

В застенках пыточных довольно остро жили; Там пять иль шесть часов, не больше, проводили, Входили юношей, чтоб выйти стариком. Судья, с законами блистательно знаком, — Во имя буквы их, палач — искусства ради Трудились во всю мочь, с неистовством во взгляде, Щипцами алыми жгли человечью плоть, Чтоб, вырвав истину, строптивость побороть; И, корчась и крича, лицо сведя гримасой, Их жертва делалась комком дрожащим мяса И нервов, — и Вуглан на страшной арфе той Марш смертных мук играл кровавою рукой. Но он, да и Левер, и Фариначчи тоже Таили в недрах душ запас умильной дрожи: Людей пытаемых случалось им не раз Просить — и кротостью, как сахаром, подчас Терзанья услаждать; упрямцу, что от злости Таит признания, они дробили кости, Его с тоской моля, чтоб суд не мучил он; Отечески склонясь, они ловили стон, Скорбя, сочувствуя, искали рот сожженный, — Не изрыгнет ли он секрет свой воспаленный? Пакье терзаемых надеждою манил; Латинские стихи Даланкр им приводил; Боден идиллии цитировал в печали… И судьи, жалости полны, порой рыдали.

ЭШАФОТ

Все кончилось. Высок, надменен, весь блестящий, Как острый серп в траве, над городом стоящий, Широкий нож, чье день отметил лезвие, Надменно вознося спокойствие свое И треугольником бросая свет мистичный, Как будто этим он похож на храм античный, — Косарь, свершивший смерть, — над высотой царил. От дела страшного одно он сохранил: Чуть видное пятно коричневого цвета. Палач в своей норе уж отдыхает где-то. Духовника и суд отправив наконец, Домой вернулась Казнь в привычный свой дворец В фургоне траурном, оставив за собою, В широкой колее, наполненной водою, За тяжким колесом кровь с грязью пополам. В толпе шептали: «Что ж! Он виноват в том сам!» Безумен человек, за всем пойдет покорно, Как шел он и сюда, вслед колеснице черной. В раздумье погружен, и я там был. Заря Легла на ратушу мятежную, горя Меж Прошлым проклятым и Завтра, полным блеска. Средь Гревской площади, на небе врезан резко, Высокий эшафот кончал свой трудный день. Подобно призраку, спускалась ночи тень. А я стоял, глядел на город усыпленный И на топор в крови, высоко вознесенный. Меж тем как с запада, из глубины ночной, Вставала темнота ужасною стеной, Дощатый эшафот, пугающий, огромный, Сам, наполняясь тьмой, казался ночью темной, Звон башенных часов был звоном похорон, И на стальном ноже, что так же был взнесен, Как смутный ужас всем внушающее тело, Кровавое пятно сквозь сумерки горело. Звезда, которую заметил первой глаз, Пока стоял я здесь, по небу поднялась. Был эшафот под ней как смутное виденье; Звезда на топоре струила отраженье, Как в тихом озере; по стали в тишине Разлился тайный свет. И все казалось мне: Металла полосу, что тьмою зла одета, Отметила звезда в ночи слезою света. Казалось, луч ее, ударивший копьем, Вновь отлетел во тьму. Сверкавшим топором Была отброшена звезда от глади сонной. Она, блестящая как уголь раскаленный, В ужасном зеркале струилась в тьме ночной — Над правосудием, юстицией земной — Спокойствия небес святое отраженье. «Кому там, в небесах, топор нанес раненье? — Подумал я. — Кого там человек сразил? О нож, что прячешь ты?» И затуманен был Мой взгляд, блуждающий в ночном глухом покрове Меж каплею звезды и темной каплей крови.

СВОБОДА

Сажают в клетку птиц — а по какому праву? Кто право дал лишить их пения дубраву, Зарю, и облако, и заводь, и кусты? Кто право дал убить живое? Мыслишь ты, Что бог затем себя созданьем крыльев тешил, Чтоб ты их на крючок в своем окошке вешал? Тебе без этого и счастья нет? К чему Ты осуждаешь птиц безвинных на тюрьму, С птенцами, с самочкой, — на муку и печали? Но с нашей их судьба, как знать, не сплетена ли? Как знать, оторванный от ветки соловей, Как знать, страдания животных от людей — И самый плен и глум над зверем полоненным — Нам не обрушатся ль на головы Нероном? Как знать, не от узды ль пошли колодки в ход? С какою силою обратной отдает Иной удар? Судьбой не сплетено ли тайно В один клубок все то, что мы вершим случайно? Когда упрячешь ты спокойно под замок Тех, кто купаться бы в разливе света мог, Рожденных пить лазурь, кому без неба узок Твой мир, — малиновку, вьюрков и трясогузок, — Ты полагаешь, клюв, в железину стуча, Избитый до крови, не метит палача? Есть справедливость, есть! Побойся ты, жестокий! Узрит томящихся в неволе божье око. Иль невдомек тебе, что ты убийцы злей? Свободу пленникам! Вернуть им свет полей! На волю, ласточка, на волю, друг крылатый! Грех перед крыльями искупит виноватый. Не лгут незримые весы. Побойся ты Жилище клетками убрать для красоты. В трельяже кроется решетка для темницы; От клетки соловья Бастилия родится. Не тронь паломницу заоблачья и рек! Свободу ту, что взял у птицы человек, Судьба-правдивица сполна с него же спросит. Тиран — у тех, кто сам в душе тирана носит. Свободы требуешь? Но иск отвергнут твой: Есть узник у тебя, свидетель роковой. Все беззащитное мглой от врагов укрыто. Над бедной птахой мир, вся ширь его, в защиту Склонился — и тебя к ответу он зовет. Ты мне смешон, тиран, когда ты стонешь; «Гнет!» Тебя твой жребий ждет, пока ты тешишь нрав свой Над жертвой, что тебя одела тенью рабства Знай: клетка будет жить и петь в твоем дому И пеньем вызовет из-под земли тюрьму!

" В Афинах — Архилох нам это подтвердил — "

В Афинах — Архилох нам это подтвердил — Жил некогда судья, который возгласил: «Прочь нас судьба отсюда гонит. Лжет весь Ареопаг. О, время! Быть беде! Туманьтесь, небеса! Здесь правды нет в суде И правосудия в законе». При Цицероне раз сломал центурион Свой меч и к Цезарю воскликнул: «Гистрион! Я знаю все твои стремленья. Пусть армия идет с вождями за тобой — Я не пойду один. Ведь я не тот герой, Что совершает преступленья!» Червем и гением Макиавелли был. Апостол некий так пред ним провозгласил: «Здесь вера папою гонима». О, Сатана и он в один здесь стали ряд. Иерусалим! Теперь пожрет твоих ягнят Старинная волчица Рима! Светильник совести был мраком поглощен, Пучиною стыда. И тьма со всех сторон, И море черное без края. Пучина кружится, вся в пене, и порой На самый краткий миг под мутною волной Труп мертвой совести мелькает.

ВОР — КОРОЛЮ

Вам честолюбие присуще, государь, Как всем властителям и в наши дни и встарь; Желанья смелые и мне, как вам, не чужды, К чему ж стремимся мы, в чем видим наши нужды? Кто из двоих мудрец? Кто из двоих дурак? Монарху власть нужна, мыслителю медяк. Все люди на земле от мала до велика, — И гордый властелин и жалкий горемыка, — Нетерпеливо ждут подарков от судьбы, Создатель милостив, услышит он мольбы, — Глядишь, перепадет и нам, когда-то, где-то, Тебе — империя, мне мелкая монета. Не правда ль, государь, похожи мы с тобой? Мы ищем случая, чтобы любой ценой, Пусть даже вопреки закону, чести, праву, Я — голод утолить, ты — округлить державу. Ну что ж, я вор, я плут, однако же, король, С тобой мне в честности помериться позволь. Как всякий истый принц, ты отпрыск иностранки, Я — незаконный сын кочующей цыганки; Но даже повелев мою повесить мать, Едва ли, государь, ты мог бы доказать, Что мать, родившая не принца, а бродягу, Вред больший нанесла общественному благу. Итак, я родился, чтоб голодать всегда И чтобы никогда не чувствовать стыда. Стыдом не будешь сыт, а знать бы не мешало, Что и в аду нет мук страшнее мук Тантала. Вот почему я вор. Я вовсе не злодей, И не хочу губить и устрашать людей, Стремлюсь я к одному, — мои невинны планы, — От лишней тяжести избавить их карманы, Не тронув волоска при этом с головы. Тут надобен талант. Поймете ль это вы? Да, кстати, государь, давно хотел спросить я, Какого мненья вы насчет кровопролитья? Я — нет! От мокрых дел держусь я в стороне, Пристукнуть буржуа — фи, это не по мне! Вот честолюбец — тот обязан быть бандитом Являюсь я, король, таинственным магнитом, И деньги, спящие во мраке кошельков, Притягиваются ко мне. О, мой улов Обычно невелик: мошны тугие редки, И августейшие монархи, ваши предки, Не больше тратили трудов за сотни лет, Чем трачу за день я, чтоб раздобыть обед. Беру я серебро, но не гнушаюсь медью Ведь я неприхотлив, изысканною снедью Не надо мне кормить придворных жадный полк, Нора — вот мой дворец, дерюга — вот мой шелк! Я обложил народ умеренным налогом. По людным площадям, по рынкам, по дорогам В упорных поисках бродить, глотая пыль, Подстерегать зевак, дурачить простофиль; Ловить момент, когда рассеянный приказчик Считает мух в окне, забыв закрыть свой ящик, И дерзкой пятерней в конторку залезать, Часы и кошельки бесшумно отрезать У дам, нагнувшихся, чтоб застегнуть подвязки, Всегда быть начеку, ни шагу — без опаски, Быть всем обязанным сноровке и чутью, Перст божий удлинять своими десятью И говорить: «В долгу ты предо мной, всевышний, Так не сердись на то, что грош стянул я лишний!» Вот жизнь моя, король, я все тут рассказал. Ты, как гора, велик, я, как песчинка, мал, Ну что ж, я не ропщу, не задаю вопросов Хотя я жалкий червь, но вместе с тем — философ. Я знаю, что творец не злобный интриган, Нет, просто он шутник и любит балаган. На сцене ставится комедия, — взгляните, — Мы куклы, а судьба нас дергает за нити; Тут каждый обречен свою исполнить роль: Мудрец и скоморох, мошенник и король. Тут все раскрашено, тут сшито все непрочно, Все только напоказ, все не всерьез, нарочно. Богатство, слава, власть — все побрякушки, вздор, Пустая мишура. Вот белый коленкор, Вот горсточка муки, свинцовые белила, — И кукла сделана, чтоб в ужас приводила, Как призрак, или смех внушала, как Пьеро. А потому стремлюсь я, ловко и хитро, В союзы не вступать с насилием и злобой, И в то же время — жить. Советую — попробуй! Итак, я доказать хотел вам, государь, Что я — презренная, ничтожнейшая тварь — Достойнее, чем вы, прошу чуть-чуть терпенья. Заметил я давно, что люди от рожденья Владеют хорошо всего одной из рук И редко кто — двумя (вот почему, мои друг, Ты крепко держишь власть, теряя часто совесть). Твое величество, послушай эту повесть: Без ложной скромности, но чуждый хвастовства, Решил исправить я ошибку божества, Усовершенствовать его изобретенье Я думал, я искал, я напрягал свой ум, — Я изучал людей, я делал наблюденья, И присовокупил к рукам природным двум Я третью, тайную, — людского сердца знанье. Вот мой секрет, король, мое завоеванье. И так я вором стал. Я маска, я фантом, Я тень, я пыль и прах. Но не забудь о том, Что сущность в нас одна, что — о, судьбы насмешка! — Мы словно медный грош, где ты — орел, я — решка. Пусть презираем я и неимущ, зато Я властелин того, что для других — ничто; Все ненадежное, неясное мне близко, Я рыцарь случая, обманчивого риска, Слепого «может быть». И, думая о том, Что, как бы ни было, а в этом мире злом, Где алчность царствует, я лишь клюю проворно Рукою случая рассыпанные зерна, Что кровь я никогда не проливал (ведь я Не воин, не палач, не жрец и не судья), Что я лишь натощак и жаден и бесстыден, А голод утолив, я добр и безобиден, И что в конце концов я грешен только тем, Что крохи со стола общественного ем, Как птички божии, — я вижу в удивленье, Что, может быть, и я достоин восхваленья За то, что хоть не зол. Природой одарен Я больше, нежели носители корон; Я маг и чародей: обычная монета, Годами в кошельке не видевшая света, Медяшка мертвая, почуявши меня, Становится живой, исполненной огня, И следует за мной, своим Пигмалионом, Владельца прежнего не потревожа звоном. В тупые, черствые мещанские гроши Вдыхаю я порыв мечтательной души И трачу столько сил, уменья, страсти, чувства, Что делаю медяк творением искусства. Да, жить мне не легко! И знает лишь господь, Мне давший сильный дух, выносливую плоть, Как много надо мне, безвестному бродяге, Расчета, выдержки, терпенья и отваги, Упорства, ловкости, вниманья, быстроты, И гибкости в руках, и зренья остроты, Уменья льстить судьбе и ладить с вечно юной, Прекрасной, но, увы, изменчивой фортуной, Как много надо мне трудиться для того, Чтоб, наконец, узнать победы торжество — Наевшись досыта, уснуть в своей лачуге! А ты — каков твой труд? И в чем твои заслуги? Ни в чем! Ты родился — и получил престол. Как я, сосал ты грудь, беспомощен и гол, Ты вырос, и теперь тобой народ задушен. Твой аппетит велик, но гений твой тщедушен. В один прекрасный день ты, честолюбец злой, Наскучив помыкать лишь собственной страной, Свой устремляешь взор на чуждые владенья, Так смотрит иногда, томясь от вожделенья, Прожорливый козел в соседский огород. Решил ты: покорю еще один народ! Пособник алчности твоей неукротимой, Священник-лицемер, служитель бога мнимый, Напутствует тебя. И вот, закон поправ, Ты, славен и велик, бесстыден и кровав, Хватаешь ту страну, которая поближе. Трепещет вся земля в негодованье. Ты же, Обучен с юных лет искусству пожирать, Без угрызений в бой свою бросаешь рать, Чтоб уничтожить все в огне кровавой сечи Ударами штыков и залпами картечи. Все просто и легко: громи, потом владей! Кто смеет утверждать, что ты — тиран, злодей? Посажен ты на трон и облачен в порфиру. Помазанник! Монарх! Ты богом послан миру; Все люди, вся земля тебе принадлежат… И ты на этот мир обрушиваешь ад! Сметая города, через леса и реки Несется смерч войны. Ни старцы, ни калеки, Ни матери с детьми — никто не пощажен. Ты смерть принес мужьям и отнял честь у жен, И, хищнику даря благословенье храма, Молебном благостным, куреньем фимиама Поп освятил разврат, убийства и грабеж. И на коленях все, кто уцелел. Так что ж — В ком больше низости, жестокости, коварства? Я в плен беру гроши, а ты воруешь царства!

СОЛОМОН

Я царь, и власть моя мрачна и беспримерна, Я храм свой воздвигал и рушил города. Хирам, строитель мой, Харос, сатрап мой верный, — Они со мной всегда. Один был уровнем, другой — мечом тяжелым. Я дал им власть творить — и дух мой утолен, И как ливанский кедр, пятой поправший долы, Мой голос вознесен. Восходит к богу он. Рожден я преступленьем, Огромный мрачный ум мне дан, и демон злой Меж волею небес и собственным паденьем Меня избрал судьей. Внушаю трепет я, и путь кажу я правый, Я покоритель стран, я вождь на всех путях. Как царь, я подданных давлю тяжелой славой, Как жрец, несу им страх. Мне снятся празднества и боевые схватки, Перст, пишущий огнем: «Мане, Текел, Фарес», Походы, конница в кровавом беспорядке, Мечей и копий лес. Велик я, как кумир, в чьем облике угроза, Таинственна, как сад, укрытый от очей Но пусть я царственней, чем молодая роза В исходе майских дней, — Возможно силою отнять и скипетр власти, И трон мой, и стрелков у башенных ворот… Тебя лишь, нежный друг, от сада этой страсти Никто не оторвет! Нельзя отнять любви, всегда меня живящей, О дева бледная, чей взор из-под ресниц Несет мне свет в ночи, — лишить лесные чащи Поутру пенья птиц!

18 января 1877

АРИСТОФАН

Хор юных девушек под ивами щебечет, Из-под густых волос на миг сверкают плечи, Амфора полная не может помешать Им, встретя Дафниса, чуть шаг свой задержать Иль крикнуть старику: «Меналк, привет!» А ивы, Чью дрему разбудил смех юности счастливой, Свиданье любящих скрывают за листвой. Был долог поцелуй, так долог, что домой Амфору принесут расплесканной, и строго Заметит бабушка за пряжей у порога: «Где пропадала ты? Кто смел тебя обнять И воду по пути так дерзко расплескать?» Но, грез полна, молчит красавица с амфорой. Когда на поле тень отбрасывают горы И медленно скрипят колеса за рекой, Так хорошо мечтать о жизни и душой Лететь в грядущее! Но сердцу все неясно: Знать ничего нельзя, завидовать напрасно. Одна лишь мудрость есть: люби! Кругом весна. Цветами вдоль дорог нас радует она, Апрельской свежестью, веселым птиц порханьем, Постелью мягкой мха, раскрытых роз дыханьем И тенью, пляшущей среди полян лесных. Со смехом женщины идут домой. Средь них Немало в болтовне задержится у сада. Но мужа ревновать, бранить сейчас не надо, Не то и малыша недолго испугать. В короне из плюща к нам Пан пришел опять.

1 февраля 1877

ПЕТРАРКА

Ее здесь больше нет, и все ж она со мной, Ночь в глубине небес, день в темноте лесной! Что значит смертный взгляд перед духовным взглядом? Грустишь; любимой нет сейчас с тобою рядом; Но в тьме еще ясней ее мой видит взор. Звезда уже взошла, сияя, на простор. Я вижу мать свою, которой нет. Я вижу Тебя, Лаура. Где? В лучах, и к сердцу ближе. Я вижу, я люблю. И здесь ты или нет — Ты предо мной всегда. Все — тьма. Один лишь свет — Любовь! Любить всегда! Судьбу свою равняя С богами, я твержу: люблю, люблю тебя я. Умом даров любви, Лаура, не понять. Вот лучший дар ее — ушедших зреть опять. Да, ты сейчас со мной, хоть нет тебя на свете, Я вижу вновь тебя в небесном, нежном свете! Ужель, твержу, — она, что скрылась навсегда? Взгляд говорит мне: «Нет». Душа мне шепчет: «Да».

13 июня 1860

АНДРЕ ШЕНЬЕ

Красавица моя, возня и щебет птиц В деревьях, тростниках, на поле средь кошниц, Полет орла в лучах на высоте лазурной, Забавы нереид в веселости их бурной, Что брызжут пеною и пляшут средь валов, Прибой, зовущий вдаль мечтанья моряков, Игра морских богинь в кипящей легкой пене, Ныряющих в волнах, как ты в листве весенней, — Все, что сверкает, жжет там, на черте зыбей, Не стоит ничего пред песнею твоей! В сердцах самих богов ты пеньем радость будишь. Пускай надменна ты — и все ж меня ты любишь, И на коленях я держу тебя. Порой Психея, как и ты, вступала в спор со мной, Чтоб с божеством своим потом в объятьях слиться. Как осуждать любовь? Любить — опять родиться, Любить — вкушать из рук того, кто сердцу мил, Все, что небесного нам в тело бог вложил, Быть светлым ангелом с простой земной душою. Не отвергай меня! Не будь скупой со мною. Дадим простор любви! В ней истина живет. О, страсть, летящая в бессмертный синий свод! Экстаз! Стремленье ввысь! Душа во мне смеется. Ты грезишь. В такт с моим твое сердечко бьется. Пусть птицы нам поют, пускай ручьи журчат. Им завидно, мой друг! Любить здесь каждый рад. Идем бродить в лесу, что ветерком волнуем! Нас звезды вновь зовут забыться поцелуем. Так львица ищет льва средь скал в полночный час. Пой! Надо петь. Люби! Любовь — вот жизнь для нас! Пока смеешься ты, пока я в ослепленье, Спешу тебя врасплох застать в твоем смущенье, И поцелуем ты простить меня не прочь. Над нами мрачная уже спустилась ночь, И тени мертвецов в Аиде средь развалин Глядят, как в их краю, который так печален, Созвездья тусклые, Эребом зажжены, Кровавый отсвет льют средь Стиксовой волны.

КРЕСТЬЯНЕ НА БЕРЕГУ МОРЯ

1

Когда зимой бушует море И, с ураганом грозно споря, Ревет вода, — Покинув жалкие лачуги, Все обитатели округи Идут туда. И вечером, в часы прилива, Вздыхают, в горе молчаливо Погружены. Лишь сирота рыдает глухо: «Отец!» и говорит старуха: «Мои сыны!» Мать смотрит вдаль, ломая руки; Домой в невыразимой муке Бредет вдова. Им страшно… Море буйно плещет. Их дух в твоей руке трепещет, О Егова! Нет звезд меж туч необозримых. Вернет ли женщинам любимых Злой океан? Он пену им кидает в лица; В их скорбные сердца струится Седой туман. Бедняжки слушают тревожно; Увы, расслышать невозможно, О чем прибой Рассказывает черным скалам, Ведя на приступ вал за валом Из тьмы слепой. Им в уши буря дико свищет; Баркасов тщетно взоры ищут. Как страшно ждать Велений силы беспощадной… Господь, ты сделал бездной жадной Морскую гладь!

2

Насквозь промокла их одежда. В душе с отчаяньем надежда Ведет борьбу. Они дрожат, они рыдают, Они у моря вопрошают Свою судьбу. Надежды сбудутся едва ли. Им видно, как из грозной дали, Где все темно, Стада бурунов белоснежных Бегут сложить у скал прибрежных Свое руно. Мольбы и слезы бесполезны. И чудится, когда из бездны Волна встает, Что это к людям оробелым Выходит Ужас агнцем белым Из черных вод. Свирепый ветер завывает, И чайка в волны окунает Свое крыло. Так океан бушует ярый, Когда норд-вест трубит в фанфары У Сен-Мало.