Стихотворения

ВЕСНА

К нам вновь пришла весна! Апрель с улыбкой нежной, Цветущий май, июнь — о месяцы-друзья! Со светом и теплом опять встречаюсь я… Качает над ручьем вершиной тополь стройный, В густой тени листвы, душистой и спокойной, Щебечут стаи птиц, и в шелесте лесов Мне строфы чудятся неведомых стихов. Сияя, день встает, увенчанный зарею, Любовью вечер полн, а ночью над землею, Когда в бездонной тьме утонет небосвод, Как будто песнь слышна о счастье без забот.

" Один среди лесов, высокой полон думы, "

Один среди лесов, высокой полон думы, Идешь, и за тобой бегут лесные шумы; И птицы и ручьи глядят тебе вослед. Задумчивых дерев тенистые вершины Поют вокруг тебя все тот же гимн единый, Что и душа твоя поет тебе, поэт.

ВЫЙДЯ НА УЛИЦУ С НОМЕРОМ «CONSTITUTIONNEL» В РУКАХ

Чудесно! Воздух чист. Лазурь тепла, бездонна. Прощай, зима-Геронт! Привет, Клитандр влюбленный! Мне это повторять тебе не надо: нас Зовет идиллия, и дорог каждый час. О, я не упущу начала: на свободу Апрель уж выпустил плененную природу; Весна мне говорит: «Послушай, посмотри, Как, гривы разметав, ржут скакуны зари!» Я предвкушаю все: песнь в синеве и в гнездах; Цветы, склонясь к ручью, впивают влажный воздух; Лалага кружится с венком из роз на лбу; Лучи влечения, скрестясь, ведут борьбу, Чтоб слиться вдруг; и луг нескромен, полон жара; И лес бормочет. «Я соединяю пары; Так пламенны сердца, так сень дерев темна, Что в мироздании не сыщешь ни пятна; Растроганной душой открылся Пан народу; Полна мечтания воскресшая природа; И нет помех любви, и жизни нет помех; И кто-то кличет нас, задорный слышен смех, И думаешь порой, что всех нас знают птицы; Пруды, лазурь, луга, где строй эклог родится, Как декорации, прекрасны и легки, И в каждой прихоти вольны здесь мотыльки. А в гнездах, на ветвях, внизу, где мало света, — Вопросы вольные и смелые ответы; И запахом вьюнков наполнен край чудес; И тень тепла; и нимф мне шлет навстречу лес; И с ними презирать могу я невозбранно Барбе д'Оревильи, отпетого болвана!

ВЕЧЕР

В холмы дорога побежала, И небо стелется над ней Суровым отсветом металла Среди уродливых ветвей. По берегам теней блужданье; Кувшинка полночью цветет; И ветра свежее дыханье Гнет травы, морщит сумрак вод. Но растушовкою в тумане Слиты и свет и мрак ночной. Скользит по сумрачной поляне Каких-то странных чудищ рой. Вот поднимаются виденья… Откуда? Что здесь нужно им? Что за уродливые тени Плывут над берегом пустым? В тревоге путник — сумрак длится, И, смутным ужасом объят, Глядит он, как средь туч клубится Кровавым пурпуром закат. Звук молота и наковальни Доносится издалека. У ног его равнин печальных Даль безгранична и мягка. Все гаснет. Отступают дали. Он видит — в мрачной тишине Виденья вечера предстали, Как тени в тяжком полусне. Под ветерком, полна забвенья, Слила равнина в час ночной Торжественность успокоенья С широкой, мирной тишиной. И среди общего молчанья Порой лишь шорох пробежит, Как еле слышное дыханье Того, кто все еще не спит. Туманный вяз, холмов обрывы, Тень старой ивы, край стены, Как мир нежданно прихотливый, Сквозь сумрак путнику видны. Цикады жесткими крылами Треск поднимают вдоль дорог; Пруды простерлись зеркалами — В них небо стелется у ног. Где лес, холмы, луга, поляны? Ужасным призраком земля В туман, таинственный и странный, Плывет громадой корабля.

" Уж воздух не пьянит, закат не так румян; "

Уж воздух не пьянит, закат не так румян; Вечерняя звезда закутана в туман, Короче стали дни; не ощущаешь зноя, И лист подернулся печальной желтизною. Куда как наши дни безудержно быстры Тот, кто вчера страдал безмерно от жары, Сейчас за теплый луч отдаст все блага в мире! Для тех, кто спать привык, открыв окно пошире, Досадны осени и непогодь и муть, А лето — это друг, что едет в дальний путь. «Прощайте!» — этот стон исполнен нежной ласки. «Прощайте вы, небес нежнейшие раскраски, Прогулки легкие, свиданий нежных пыл, И рифмы звонкие, и шорох птичьих крыл, И счастье юное, какое знают дети, И зори, и цветы, и песни на рассвете!» Они вернутся к нам, чарующие дни; Но вот вопрос меня застанут ли они?

ЦИВИЛИЗАЦИЯ

Словечко модное содержит ваш жаргон; Вы оглашаете им Ганг и Орегон; Оно звучит везде — от Нила до Тибета: Цивилизация…Что значит слово это? Прислушайтесь: о том расскажет вам весь мир. Взгляните на Капштадт, Мельбурн, Бомбей, Каир, На Новый Орлеан. Весь свет «цивилизуя», Приносите ему вы лихорадку злую. Спугнув с лесных озер задумчивых дриад, Природы девственной вы топчете наряд; Несчастных дикарей из хижин выгоняя, Преследуете вы, как будто гончих стая, Детей, что влюблены в прекрасный мир в цвету; Всю первозданную земную красоту Хотите истребить, чтоб завладел пустыней Ущербный человек с безмерною гордыней. Он хуже дикаря: циничен, жаден, зол; Иною наготой он безобразно гол; Как бога, доллар чтит; не молнии и грому, Не солнцу служит он, но слитку золотому. Свободным мнит себя — и продает рабов: Свобода требует невольничьих торгов! Вы хвалитесь, творя расправу с дикарями: «Сметем мы шалаши, заменим их дворцами. Мы человечеству несем с собою свет! Вот наши города — чего в них только нет: Отели, поезда, театры, парки, доки… Так что же из того, что мы порой жестоки?» Кричите вы: «Прогресс! Кто это создал? Мы!» И, осквернив леса, священные холмы, Вы золото сыскать в земном стремитесь лоне, Спускаете собак за неграми в погоне. Здесь львом был человек — червем стал ныне он. А древний томагавк револьвером сменен.

" Он не был виноват. Но вот сосед доносит… "

Он не был виноват. Но вот сосед доносит… Какой-нибудь Жиске, нахмурив лоб, гундосит (Иль Валантен, Англес — не все ль равно, как звать?) «Ага, еще один смутьян? Ар-рестовать!» С постели поднят он. Его сопротивленье, Попытка убежать внушают подозренье. Скорей наручники! Он виноват уж в том, Что возмущается: зачем вломились в дом? Подумаешь! Видать, и вправду он бунтует… Виновный бы смолчал, невинный — протестует: «Ведь я же ничего не сделал!» Идиот! Он верит, что, когда по улицам течет Кровь алая, — судья найдется беспристрастный И все расследует, все разберет… Несчастный! Возиться, разбирать донос, весь этот бред? Кто молодым попал в тюрьму — тот выйдет сед. Ослушникам грозит суровая расправа… Страданье — ваш удел, молчанье — ваше право. Доказывать свою невинность — тщетный труд. Ужель не знаете вы, что такое суд, Полиция, тюрьма? Они — песок зыбучий: Пытаетесь спастись от смерти неминучей — Лишь глубже вязнете в трясине. Никогда Не ждите доброго, попавши в топь суда, От тех, кто вознесен игрой судьбы высоко! Случится ль вам тонуть средь бурного потока, В горящем здании остаться иль пойти Навстречу гибели по ложному пути — Тотчас со всех сторон сбегутся на подмогу, Тотчас же вызволят, укажут вам дорогу, Дадут пристанище, уберегут, спасут, — Но помощи не жди, коль угодил под суд! И вот для общества потерян подсудимый, И понесло оно ущерб неизмеримый: Бедняга этот был и честен и умел; И знаете ли вы, что он семью имел? Но судьям все равно! В потемках каземата Он превращается в живого автомата; Несчастного тюрьма на свой муштрует лад: «Вставай! Трудись! Ложись! Иди вперед! Назад!» Затем — далекий путь до берега Кайенны; И море, этот зверь — взор сфинкса, рев гиены, — Рыча, баюкает его в туманной мгле, Несет за горизонт, к обрывистой скале, От века и людьми и богом позабытой, Где сумрачных небес дыханье ядовито, Где кажется врагом угрюмый океан… И правосудия захлопнулся капкан. Хоть жизнь сохранена, не лучше ль гильотина? Он — каторжник, он — раб, он — вьючная скотина, Он — номер, он — ничто; он имени лишен, И даже спит в цепях, под дулом пушки, он. Но палачи не спят… Едва заря займется (О, соучастница!) — он от пинка проснется, И — пытка заново: в невыносимый зной Бесплодную скалу весь день долбить киркой. Не люди — призраки там вереницей бледной Бредут, и небеса нависли кровлей медной, Как будто придавив их горе, их позор… И он — не душегуб, не взяточник, не вор — Под тягостным ярмом, влача его уныло, Согнулся; жизнь ему становится постыла; И днем и по ночам его грызет тоска; Незаживающая рана глубока… Живого места нет в душе, и звон кандальный Звучит в его ушах как будто погребальный… Единственный закон здесь правит — это плеть. Здесь люди лишены способности жалеть. Когда, измученный, задремлет он порою — «Эй, ты!» — и плеть уже свистит над головою. Кто он? Презренное, как парий, существо. Жандарма пес рычит, обнюхавши его… Труд вечный, горький хлеб… Судьба, как ты жестока! Но вот внезапно зов доносится с востока; То Марсельезы клич несется гордо ввысь. И услыхал мертвец: «Восстань! Живи! Вернись!» Открыла родина отверженному двери… Жены на свете нет — не вынесла потери. Где сын? Неведомо, что сталось с ним. Где дочь, Кудрявый ангельчик? Похожую точь-в-точь Он видит женщину под вечер на панели, В румянах, пьяную, плетущуюся еле. Ужель она? Но чу! Париж забушевал. То — революция, то — беспощадный шквал Во все концы земли бросает гнева семя. И вот в его душе, притихшей лишь на время, Сверкает молния и гром гремит, круша. Разверстой бездною становится душа, Встает в ней черный вал. Пылает гнев во взорах… Настал его черед… Давайте пули, порох! Прочь жалость! Утолит он ненависть свою! Священник? Режь его! Судья? Убей судью! Он будет грабить, жечь, насиловать открыто. Ударь невинного — и обретешь бандита.

Париж, 28 ноября

" В напевах струн и труб есть радостные тайны, "

В напевах струн и труб есть радостные тайны, Люблю в ночном лесу я рога зов случайный, Люблю орган: он — гром и лира, ночь и блеск, Он — дрожь и бронза, он — волны безмерной всплеск, Он — горн гармонии, встающей в туче черной; Люблю я контрабас, что плачется упорно; И, под трепещущим смычком, люблю душой Я скрипку страшную: в себя вместив гобой, Шум леса, аквилон, лет мушки, систр, фанфары, Льет полусвет ее мучительные чары…

" За далью снова даль. В движенье вечном гений, "

За далью снова даль. В движенье вечном гений, И, как всегда, живет искусство в обновленье. Чтоб вечно создавать, свет зажигать в сердцах, Наследье ценное досталось нам в веках. Великие умы ведут нас на вершины. Хоть строим крепко мы законы и плотины, Все ж гений заслонит усилий наших плод И свежей порослью прекрасно расцветет! Не в силах задержать ничто его разбега. Дал Рим он после Фив, собор — после ковчега И создал Колизей, пройдя чрез Парфенон. Гомера нет давно, но он звездой зажжен. Рожденье Франции дал Рим, владыка мира. Затем был век Рабле, Сервантеса, Шекспира. Величье их умов — безмерный океан. Колосс внушает страх гигантам прежних стран. Пред Дантом пал Амос, одним суровым видом Страх Микеланджело внушает пирамидам. От Феба Греции до сфинксов и гробниц Искусство древних дней пред новым пало ниц.

" Гомер под тяжестью судьбы угас для мира. "

Гомер под тяжестью судьбы угас для мира. Вергилий: «Счастье тем, кто зрит конец!» Шекспира Стон слышен: «Быть или не быть — вот в чем вопрос!» Эсхил, который стих как высший долг вознес, И Пиндар, чье чело венчает лавром ода, Давид и Стесихор, стих мерный Гесиода — Шумят, как темный лес, окутанный в туман. Исайя, Соломон, Амос и Иоанн… Ладони их легли на библии страницы, Как страшный ураган, как мрак, что вслед клубится. Грозой восхищен Дант, туманом — Оссиан… Трепещет ум людской, как в бурю океан, Когда грозою струн в ночных просторах мира С их вещим голосом сливает рокот лира.

" Грусть искупленья, рок, завязанный узлом, "

Грусть искупленья, рок, завязанный узлом, Боль, гнусный мир вещей и плоти тяжкий ком — Вот у кого в плену дух вольный человека Там, за решеткою, поставленной от века. Но только возглас: «Мир!» раздастся с высоты, С небес, которые прозрачны и чисты, Как плоть, несущая возмездья груз суровый, Гнет кары и греха, материи оковы, Печаль и боль души, — вдруг начинает петь И трогает во тьме, где вновь заре гореть, Перед отдушиной — окном в просторы мира — Решетки полосы, как струны грозной лиры.