Сто дней

Но была тут и другая сторона. Мы наслаждались удобствами, порядком, здоровым климатом, испытывая подчас при этом желание ощущать себя ближе к праматери природе, к скрытым от глаза токам, которые наверняка пульсировали неподалеку от нас. Мы охотно чаще потели бы, срубая деревья в лесу, чаще видели бы страх в глазах людей, бродя ночью в джунглях, чаще приветствовали бы в качестве гостя к завтраку безумие. Дел было невпроворот, мы могли бы работать семь дней в неделю, и работа бы никогда не кончалась. И все-таки мы скучали. Мы сидели в сердце Черного континента, но в нем не было так жарко, чтобы чувствовать метафизический ужас. Мы охотно позволили бы первобытному, первозданному слегка опутать нас, но никто и понятия не имел, где и как его искать.

Эта страна продала себя проектам оказания помощи, и потому многие из нас смотрели на ее обитателей с презрением. Они не остались дикарями. Они перестали работать до седьмого пота. Они не исполняли ритуальных танцев. Они не варили зелье из трав, не пили дурманящих соков. Все, чего мы не понимали, мы не понимали только потому, что никто из нас не знал их языка. Мы не верили, что старания, необходимые для изучения этого языка, со временем принесут плоды. Не верили, что этот язык хранит в себе некую тайну — нечто такое, что нужно было понять, чтобы суметь заглянуть за маску этой страны. Нет, это были милые, славные люди. Пунктуальные, послушные, необразованные, простые. Недоверчивые, мелочные, не умевшие танцевать. Они не любили шумных праздников. Если пили, то укрывались для этого в своих жилищах. О чем они могли рассказывать друг другу? Их споры велись о наследстве или как получить участок земли. Все это не было окутано туманом таинственности, загадочности.

Мисланд же утверждал, что эти люди скрывают свое истинное лицо — безобразное, злобное, жестокое. Они его никому не показывают. И по-своему — в известных пределах — он был, пожалуй, прав, ведь он вращался и в низших кругах общества: пил, распутничал, давал деньги взаймы. Не приходилось сомневаться, что при этом он общался с такими элементами, какие нам, рядовым кооперантам, были незнакомы. Уголовники мелкого пошиба, самогонщики, шлюхи, менялы образовывали дно общества — такое дно есть в любой стране. Жить в тени заставляли этих людей преступления. Но никак не традиции, не тайные ритуалы, не скрытые планы.

Люди, с которыми мы имели дело, были честными. Редко кто придавал особое значение деньгам. Коррупции практически не было. Да и на что можно было потратить лишние деньги? Хороший дом в Кьову и скромная машина с сильным мотором — вот и вся роскошь, какую могли позволить себе богатые аборигены. Детей посылали во Францию и Бельгию учиться в школах-интернатах с единственной целью — чтобы, получив аттестат, они сразу же возвращались на родину. Казалось, они не могли быть счастливы в каком-нибудь другом месте. Все, что выходило за рамки обычного и привычного, рождало бы зависть. В стране же, где все, можно сказать, знали друг друга в лицо, где нельзя было сделать и шага, оставаясь незамеченным, зависть была бы смертоносна. Она отравляла бы радость от обладания богатством, проехаться по улицам на роскошном лимузине не доставляло бы удовольствия, да никто и не делал этого — ни министерские чиновники, ни бизнесмены, ни даже Хаб. Он ездил на обычном «опеле», носил простые костюмы из светло-синей нанки.

Скромность была общественным требованием, и благотворители из зажиточных краев земного шара любили местных жителей за их непритязательность. Пожалуй, никакая другая страна не получала денег больше, чем эта. Западные государства прямо-таки дрались за право помогать ей — бедной гористой стране. Мы, швейцарцы, узнавали в этой невзыскательности, в этой любви к порядку самих себя. Маленький Поль считал скромность высшей добродетелью, оставаясь протестантом вплоть до цвета своего нижнего белья, который тоже был светло-синим: белый цвет казался ему вызывающим, хвастливым. Поль приспосабливался до такой степени, что стороннему наблюдателю становилось не по себе. Разговаривая с работниками бельгийского посольства, он уже после двух-трех фраз переходил на их французский, имитируя диалект со сжатыми, носовыми звуками, словно годами жил в Брюсселе. Когда мы однажды приехали на какую-то лесопилку, он уже через пару минут беседовал с рабочими, которые никогда не покидали своего холма и, по всей видимости, никогда бы и не собрались его покинуть. Причем разговаривал он с ними так, будто вырос среди них, — шутил, обсуждал качество бруса, досок, полотнищ пил, и потому казалось, что после окончания рабочего дня он тут же выпил бы с ними просяного пива. При встрече с любым человеком он становился таким Маленьким Полем, каким хотел его видеть этот человек, и подобным же образом вели себя аборигены. Они приноравливались, но оставался вопрос, ответить на который не могли ни Поль, ни Марианна и вообще никто из координаторов: а способны ли здешние люди перемениться? И все-таки вскоре раздались голоса, утверждавшие, что страна погружается в хаос. Чепуха, никакого хаоса не было. Если на улицах лежат два-три трупа, это же не означает, что в стране царит беспорядок.

Хорошо, признаю, трупов было не два-три, а немного больше, но единственным хаосом, когда-либо царившим в Кигали, был тот, что возник во время визита Папы. Этот хаос чуть не лишил меня жизни и обозначил конец старого доброго времени. После него началась война, и было такое ощущение, что первым пушечным выстрелом в ней стал визит в страну архипастыря римско-католической церкви.

Субботним утром перед дверями особняка Амсар стоял Мисланд. Свежевыбритый, окутанный ароматом лосьона «Олд спайс», длинные волосы зализаны назад — будто за пять минут до появления здесь он вышел из душа. Надеюсь, вы не хотите упустить возможность лицезреть наместника Бога на земле, сказал он. Я же в тот момент думал о циркуляре за подписью Марианны, висевшем в кухне на холодильнике. Циркуляр предписывал сотрудникам домашний арест на трое суток. Обслуживающему персоналу нужно было дать указание запасти необходимое количество питьевой воды и продуктов, чтобы мы могли провести уик-энд дома — в безопасности и обеспеченные едой и питьем. Один Бог знает почему, но не прошло и четверти часа, как я сидел в машине Мисланда.

Неописуемая давка началась уже в Кьову. Паломники шли по улицам группами, а издали, с холма, доносился глухой гул голосов — оттуда люди валили к стадиону густыми толпами. Пока мы продвигались вперед не так уж и медленно, но уже на площади Конституции потоки слились. Мисланд включил первую скорость, и мы поехали сквозь скопление людей черепашьим темпом. Они стояли рука к руке, ухо к уху, гроздьями висели на фонарях — монахини рядом с полуголыми, хмельными парнями, столичные чиновники в галстуках и костюмах рядом с крестьянами из далеких северных деревушек. Они пришли с той стороны границы, из лесов в бассейне Конго и с равнин Уганды. Они перебрались через горные хребты и переплыли на лодках озеро, спустились в долины по склонам вулканов, оставили без присмотра плантации пиретрума. Они пришли с юга — с холмов, покрытых грядками картофеля. Тут были столяры и пильщики, а рядом с ними кузнецы, единственные из ремесленников, кому мы не оказывали помощи, — люди упрямые, не приемлющие новаций, поскольку всегда жили, проникнутые самомнением своего сословия, гордясь тем, что спокон веку ковали копья для воинов и королей. Тут были пастухи, которые круглый год никому не попадались на глаза, а теперь, ради одного дня, оторвались от своей земли. Матери тащили за собой по десятку ребятишек, кирпичники ушли от раскаленных печей, варщицы пива впервые в жизни не заложили в котлы просо. Все они плотной толпой двигались к Региональному стадиону Ньямирамбо, где должен был появиться представитель Христа на земле, человек в белоснежной митре и с паллиумом на груди. И все хотели его видеть, хотя никто из них не был зван. Приглашения получила интеллектуальная элита — журналисты, дипломаты, министерские чиновники. Но, подобно воздуху, неудержимо заполняющему вакуум, простые люди стремились во что бы то ни стало узреть понтифика, и тогда я, заключенный с Мисландом в его «тойоту крузер», оглушенный рокотом тысяч голосов, как-то разом понял, в чем заключалось истинное богатство этой страны. Оно заключалось в ее людях.

То, что годами, а то и веками было рассеяно по всей стране, скопилось теперь на холмах Кигали — как в нашем родном краю, когда летом на склонах гор собираются тучи, или осенью, когда с дальнего севера прилетают вьюрки, тысячами тысяч, чтобы полакомиться буковыми орешками и запастись ими на зиму. Огромные стаи соединяются, воздух наполнен их криками, почва в лесах окрашивается пометом в белый цвет. И как птицами руководит нечто большее, чем их инстинкт, так и людьми двигала сила, противостоять которой они не могли. Ни одна армия мира не могла бы остановить их. Ни одна плотина не могла бы сдержать напор потока, разлившегося от площади Конституции до отеля «Баобаб». И посреди него, зажатые со всех сторон, были мы — я, Давид Холь, и этот зловонный Мисланд, ухмыляющийся, краснощекий. Подобно вязкой мелассе, толпа медленно текла по мусульманскому кварталу, мимо заколоченных окон, мимо мечети с забаррикадированным входом. Во всей стране не было более внушительного христианского храма, чем эта мечеть, деятельность которой некогда финансировалась ливийцами. А поскольку власти не хотели, чтобы Папа увидел исламское святилище, то специально ради этого дня распорядились построить обходную дорогу. Но черни было плевать на это: она выбрала самый простой путь — через квартал бедняков — и двигалась по нему до тех пор, пока не встала на отлогой площади перед стадионом. Остановился и автомобиль Мисланда. Теперь вокруг нас бурлило море из человеческих тел, аромат мисландского лосьона смешивался с запахом холодного пота.

Row, row, row your boat [6] , напевал Мисланд, отбивая ритм на рулевом колесе. Он старался скрыть свой страх, но городом давно правила стихия. Трое парней влезли на капот, оттуда на крышу, отчего она так прогнулась, что нам пришлось втянуть головы в плечи. Мисланд повернул колесико, музыка зазвучала громче, Фил Коллинз затянул «Against all odds», а я проклинал себя за то, что связался с этим безумцем. Молодой человек, долго стоявший перед моим боковым окном, вдруг упал как подкошенный. Секундой позже, прежде чем толпа успела заполнить пустоту, я со всей силой надавил на дверцу. Людей за ней прижало друг к другу. Мисланд завопил, попытался удержать меня, схватил за рукав, но мне удалось-таки выскользнуть сквозь щель.

6

Стреми свой челн, стреми, стреми (англ).

В то же мгновенье запах страха и стресса чуть не лишил меня сознания. Казалось, целую вечность я оставался прижатым к машине мощной живой струбциной. Потом, где-то в четверти мили от нас, на восточном краю площади, водитель автобуса, находившегося в пути не менее двух суток, решил выпустить пассажиров наружу. К сотням людей перед стадионом прибавилось еще полсотни — давление тут же усилилось. Через минуту я это почувствовал. Меня потащило влево, где, похоже, оставалось немного свободного пространства. Может, я бы и оказался там, если б в тот момент у приора католического центра в Кабгайи, стоявшего на холмике по другую сторону от площади и спокойно ожидавшего, что кто-нибудь наконец проложит в толпе коридор и обеспечит для него и его монахинь доступ к стадиону, не лопнуло терпение. Хотя настоятеля монастыря с его группой — в отличие от множества людей, скопившихся на площади, — ожидали на стадионе, он понял: на помощь к нему никто не придет. Ни жандармерия, ни добровольцы в желто-белых майках, которые должны были следить за порядком на всей территории города. Если он не хотел упустить уникальную возможность увидеть Папу и услышать его проповедь, то должен был помочь себе сам. И тогда он поднял правую руку с флажком своего центра, свистнул три раза в сигнальный свисток — и зашагал вперед. А следом за ним монахини — тридцать белых чепцов, крошечные танцующие айсберги в бескрайнем человеческом море. Людям в центре площади, и мне в их числе, отступить было некуда: справа нажимали футболисты, путь назад был отрезан прочной стеной Исламского культурного центра. Двинуться можно было только вперед — по направлению к стадиону. Давление возросло, а с ним — и энергия движения. Мне везло: я плыл в середине главного потока и страдал от тисков меньше, чем люди по краям лавины, на переходах к менее напористой массе, где из-за непрерывных сдвигов в ней возникали завихрения, коловращения и одни тела наседали на другие. Ноги давно меня не слушались. Я был в плену у какой-то трагической, возбуждающей силы. Был крупицей чего-то великого, живого, мощного, как три возвышающихся друг за другом холма. Был частичкой тяжело дышащей и столь же тяжело ползущей вперед гигантской рептилии, хвост которой находился милях в трех к западу отсюда, на авеню Демократии. Я же был одной из клеточек ее головы — вот здесь, перед стадионом, меньшим из двух стадионов в Кигали. Перед стадионом, который был смехотворно мал.

Движение теперь так ускорилось, что мои ноги — из-за недостатка места я мог только семенить — выдерживали общий темп с превеликим трудом. Споткнись я или, не дай Бог, упади, то был бы неизбежно растоптан. Могучее течение несло меня прямо на ворота, перекрытые щитом с надписью: «Региональный стадион Кигали», и под ним я заметил очень узкий проем — шириной не более двух человеческих тел. Охранники перегородили его решетками; такими обычно закрывают выход из коровника. Я должен был оказаться перед ними, и эта мысль сверлила мне мозг так же, как она сверлила мозги десятков тысяч людей, направляя поток в одном-единственном направлении. Казалось, все проклятые устремились к последнему просвету в закрывающихся вратах рая. Я видел, как справа и слева от прохода людей припечатывало к стене, и если раньше над толпой висела пугающая тишина, то теперь она сменилась яростным ревом. До тех пор я не подозревал, какая жажда пространства может одолевать человека. Теперь же понял, что должны чувствовать крестьяне на холмах, с какой силой манит их к себе каждый свободный уголок. Каждый ребенок из дюжины детей, рожденных женщиной за свою жизнь, пожирал не только молоко, кашу и хлеб — он пожирал и землю. И собственным телом, своими костями, сухожилиями и хрящами, я ощутил действие закона физического растяжения. Я как-то разом осознал, что два предмета не могут находиться в одном месте одновременно. В голове у меня вдруг мелькнула безумная идея: все собравшиеся здесь выпадут за теми вот воротами из этого мира — в черную дыру, создавая для тех, кто напирает сзади, пространство во Вселенной. И в тот же миг я увидел, что группа жандармов, человек двенадцать в зеленой форме, хлопотала у входа — оттаскивала в сторону упомянутые решетки. Мысленно я похвалил их за это, пока не разглядел, что они не создавали дополнительного пространства, а закрывали ворота изнутри. У меня перехватило дыхание, из груди вырвался крик. И этот крик отчаяния был усилен тысячекратно, будто я обладал тысячью глоток или в моей глотке таились до поры до времени тысячи голосов. Чудовище заревело, и лица рядом со мной, только что безучастные, точно привыкшие к этой давке, исказились от боли. Глаза выступили из орбит, разверстые рты брызгали слюной, носы сплющивались, щеки сдавливались. Недвижными оставались только зубы. Я чувствовал, как на ребра, за которыми колотилось мое сердце, грубо давили чьи-то локти — то ли мои, то ли чужие… А уже минуту спустя меня захлестнула новая волна возмущенных, вопящих людей и стремительно понесла к стене, будто я был частью громадного тарана из человеческих тел, который должен был разрушить ограду. И вдруг, всего-то через две-три секунды, предо мной уже не было ни души. Я стоял у самой стены, неведомая сила потащила меня вдоль нее, я ощущал вкус кирпича, бетона, собственной крови и, прежде чем окончательно потерять сознание, потерял под ногами почву. Я чувствовал себя рыбой в сети, которую вытаскивают на палубу судна. Какое-то время плыл на гребне одной из волн людского потока. Меня дергали за одежду, с силой тащили сразу вниз и вверх. Потом коротко прозвучал громкий хруст, будто что-то разорвалось или треснуло от напряжения: хрящ, связка, а то и кость руки или ноги, подумал я и почувствовал, как рот мой чем-то полнится. Попробовал сплюнуть, но с языка ничего не сорвалось. В глазах у меня потемнело, и все кончилось — во всяком случае, чуть ли не кончилось…