Сто два года
Шрифт:
Глава третья
То, что я вообще родилась, само по себе – чудо.
1939 год. Папа уходит на финскую войну, мама остается в Москве с 2-летней Ирочкой на руках и мной в проекте. Беременная. Она бегала в поисках врача, который бы согласился сделать аборт. Но тщетно. Аборты запрещены законом. И это вам не нынешнее время, когда за деньги можно всё. Это сталинский режим, да еще перед войной. Страх правит всем.
Никакого врача мама, конечно, не нашла, и я, вопреки желанию родителей, нахально появилась на свет. У Грауермана. Я – жертва несостоявшегося аборта.
Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство! Так что в Халтурине мой дорогой папа увидел меня в первый раз и сразу полюбил, как потом в шутку (а, может быть, и не в шутку) много раз говорил.
Отец
Война занимала в его жизни огромное место. Он помнил о ней всё до самых своих последних дней. Много чего забыл, а про войну помнил, часто рассказывал, и я, став взрослой, поняла: многое утаил. Как бы хотелось узнать, что именно и почему! Теперь уже не узнаешь.
Чаще других мы слушали его рассказ о битве под Москвой.
Зима 1942 года. Отцовский взвод танковой разведки был уничтожен. Последний уцелевший танк спрятали в сарай, стреляли оставшимися боеприпасами и знали, что осталось им всем недолго жить. «Наденьте чистое белье», – приказал командир солдатам.
И тут за их спинами внезапно раздалось мощное «Ура-а-а!» Вслед за танками бежали люди с автоматами, в новеньких полушубках. Это были только что прибывшие сибиряки, крепкие, еще не воевавшие, не уставшие от войны, готовые к любым боям. И привезли с собой жизнь. И отменили смерть.
Ну, конечно, он был заговоренный, мой папа!
Сразу после войны Владимир Иванович Добужинский, гвардии майор, был демобилизован и отправлен в Восточную Германию. Ему выдали так называемые профсоюзные погоны полковника, чтобы большой начальник имел большое звание и вес. Миссия отца заключалась в отправке в СССР из Германии награбленного немцами оборудования для заводов строительных материалов. Он хорошо справился с задачей, поэтому до сих пор на многих российских заводах работает немецкое оборудование. Операция «грабь награбленное» была за 70 лет советской власти отработана блестяще, до мелочей, и в этот раз проходила под руководством и неусыпным надзором самого Берии.
Скоро отцу стало понятно, как он попался. Жить теперь следовало с оглядкой, осторожно, говорить мало, не откровенничать даже с родными. Жить в СССР, конечно, всегда было страшно, но молодой полковник не хотел бояться, хотел, как многие прошедшие войну, верить, что теперь все будет иначе: не будет арестов, концлагерей, расстрелов. Он, как и все, ошибся. Мой дорогой, мой бесстрашный папа! Лучше бы ты боялся!
Так или иначе, он уехал в Германию и поселился в Бабельсберге, на вилле с садом и выходом прямо в лес. Через пару месяцев приехали и мы: мама, сестра и я.
Herr Oberst (полковник) Добужинский с женой и двумя дочками занимал огромную двухэтажную виллу с подвалом и чердаком. Подвал, к нашему удовольствию и удивлению, оказался заполнен винами, соленьями, и бог весть чем еще, нам пока неведомым. Бывшие же хозяева, пожилая пара, с милостивого разрешения полковника не была выселена из своего дома, а поселилась на чердаке. Нам бы такой чердак вместо московской квартиры!
Один сын стариков находился в русском плену. А вот второй был гестаповец, и место его пребывания не было известно. Или было. Не отцу. Сына-гестаповца было более чем достаточно, чтобы навсегда лишить этих людей жилья, выгнать на улицу и пр. Ничего такого отец не сделал, два старых человека остались, благодаря ему, в своем доме, пусть и на чердаке, ухаживали за садом, убирали дом, присматривали за дочками полковника и готовы были из благодарности на всё для него и его семьи.
Родительская спальня на первом этаже с раздвижными дверями и невиданной красоты кроватями нам с сестрой, детям нищего СССР, казалась царской опочивальней.
Моя жизнь уже практически прошла, а у меня и сейчас нет такого умывальника, какой был в ванной комнате на «гестаповской» вилле, и, кажется, не предвидится.
Нас, детей, определили в русскую школу: сестру в 3-й класс, меня – в 1-й.
Мне не было еще семи лет, но я уже читала с отцом наперегонки русские газеты, ничего в них не понимая. Зато все детские книжки, которые можно было достать в оккупированном Берлине, знала наизусть. И чтобы меня занять и не возиться со мной дома, меня и отдали в школу.Чтение 5, чистописание – 2. Это были мои неизменные отметки. Ни первую, ни вторую невозможно было изменить, как ни старайся. Мама сокрушалась по поводу моих перманентных двоек, зато фрау Фрайтаг, хозяйка виллы, меня хвалила, потому что по немецкой школьной системе двойка вовсе не двойка, а самая настоящая четверка, а единица – вообще пятерка. Правда, старушка немного удивлялась тому, что мои каракули столь высоко оценивались русскими учителями.
Возил нас в школу и из школы на машине (на «Крайслере», между прочим) папин шофер Макс, далеко, куда-то под Берлин. Школа располагалась в очень красивом замке, принадлежавшем до нас какому-то немецкому барону. Неплохо там пожил этот барон! Не пошел бы на нас войной, может быть, и сейчас там жил!
Мне, маленькой девочке, из той «немецкой» жизни запомнились наши поездки на клубничные поля и в черешневые рощи, где для нас, победителей, немцы собирали корзины отборных ягод и приносили к машине. Я помню чувство неловкости, которое при этом испытывала. А ягодам была рада, я ведь даже не знала тогда, как они растут, и что они вообще есть на свете, и что бывает так вкусно. Откуда мне было это знать?!
А наши поездки в «западную зону»!
Берлин, как известно, в 1945 году был разделен между победителями на четыре части (зоны). Для русских женщин самой желанной была поездка в американскую зону. Там быстро привели улицы в порядок, отремонтировали дороги, дома, открыли большие, нарядные магазины с множеством товаров. По улицам разъезжали «виллисы» с американскими полицейскими в белых шлемах, при виде которых все автомобили притормаживали. Обгонять полицию не то чтобы запрещалось, но никто не обгонял во избежание неприятностей, всяких там проверок документов, задержаний и пр.
Часто машина «с белыми шлемами» медленно ехала прямо перед нами, полицейские, обернувшись, рассматривали мою маму, смеялись, причмокивали, говорили что-то на своем американском языке, и все это должно было выражать восхищение молодой, красивой женщиной, ехавшей с двумя девочками. Я теперь их понимаю.
Так она тогда выглядела.
Конечно, все на нее заглядывались.
Жаль, фотографии неважные, очень уж старые.
Это все, что удалось с ними сделать.
Мама была очень хороша собой: яркая блондинка с большими голубыми глазами, красиво одета, ухожена и совсем не плохо воспитана. Держала себя с достоинством, принимала восхищение как должное, то есть не реагировала, и тем еще больше разжигала любопытство и желание разглядывать ее.
Наконец, насмотревшись, полицейский джип сворачивал. Мы могли ехать дальше, по магазинам, где маму частенько ожидали сюрпризы. Например, на входе в магазин американцы устанавливали под полом мощный вентилятор, юбки у женщин поднимались, а что уж, можно было там разглядеть, что называется, каждый раз по-разному, у кого что. У мамы всегда все было в порядке, красивое белье, купленное у тех же американцев, стройные ноги в модных чулках и туфлях на каблуках. А они, конечно, хотели увидеть рейтузы с резинками, которые тогда носили все советские женщины, похохотать, поиздеваться. Но не тут-то было! Только не над Аней, Анной Петровной, нашей мамой и папиной женой! Она, зная про эти шутки, спокойно стояла с поднятыми юбками и ждала, когда выключат вентилятор, потом также спокойно брала нас за руки и медленно шла по магазину. Просто молодец! Она и потом часто вела себя так по жизни в критических ситуациях. Спокойно, с достоинством, как немногие.