Сто два года

Глава четвертая

Моя мама из Винницы. Там она родилась и жила до замужества. Там родила Иру и, уезжая к мужу в Москву, просила родителей отпустить с ней младшую сестренку. Не отпустили. Еще не было никакой войны, еще никто не мог себе представить, что случится с городом Винница и ее жителями с приходом немцев. Мамины родители – местная интеллигенция. Бабушка – стоматолог, дедушка – бухгалтер высокого класса, известный всему городу.

Немцы, как только оккупировали город, всех евреев отправили в гетто. Дедушка хотел спрятать жену и дочь и мог это сделать. Но бабушка считала немцев нацией культурной и верила, что ничего плохого они им не сделают, скоро домой отпустят. Взяла дочку, нехитрые пожитки и пошла. Ненадолго же. Деда практичные немцы использовали, как бухгалтера.

Всех жителей гетто уничтожили зверски. Очень скоро. Дед сошел с ума и тоже умер.

Можно себе представить, как моя мама ненавидела фашистов! Что чувствовала, когда в Германию приехала? Что пережила? Но именно она не захотела, чтобы стариков, хозяев виллы, где мы жили, выгнали из дома. Не умела и не хотела ненавидеть, понимала: старики не виноваты, хоть и вырастили сына гестаповца.

Этот они, мамины погибшие самые родные люди.

Осталась жить только она.

На фото мама – в центре, наверху.

На папу своего как похожа, да?!

Советская родная власть тоже постаралась.

В расправе над маминой семьей фашистам не уступила, а уничтожила лучших ее представителей. Убила. Их было три брата и сестра – мамина мама, моя бабушка. Бабушка, вы знаете, погибла в гетто. Один брат работал с Якиром. Оба расстреляны. Второй брат, мамин дядя Юзек, был секретарем одного из киевских райкомов партии. Расстрелян. Третий брат, дядя Дима – ответственный работник угольной промышленности, – семнадцать лет провел в советских концлагерях. Вернулся больной с большим горбом на спине и… замолчал навсегда. Никогда, никто не услышал от него ни одного слова о его жизни в лагере. И было в этом молчании столько ненависти, что никто и не решался что-то у него спросить. Не понимаю, как он с этим жил! И как моя мама жила?! Не девочка уже, чтобы совсем ничего не понимать. Как же она пережила все это?! Бедная моя мама.

Несколько дней назад я получила письмо из Израиля.

Мамочка, дорогая моя! Смотри. Больше 70 лет прошло с тех пор, как не стало твоих близких. Теперь весь цивилизованный мир может об этом ужасе знать, увидеть фотографии этих удивительно красивых людей (я посылала в Израиль). Твои дети, внуки, правнуки могут поехать в Израиль, постоять в скорбном зале памяти мориального комплекса холокоста. Я уже была и опять поеду. Слава Богу, имена наших погибших близких увековечены еще при моей жизни, я успела им поклониться. Теперь и ты знаешь.

* * *

Моя мама умела любить и прощать. И не прощать тоже умела. Каждый человек имеет право не прощать. Отцу прощала всё. Но пусть только кто-нибудь попробует сказать о нем плохое слово! Не простит никогда.

Как-то, уже в Москве, мы всей семьей ехали в трамвае по Пятницкой улице, где жили, на Серпуховку, к друзьям встречать Новый год. Мы стояли вчетвером на задней площадке, трамвай был полон. На маме шубка из норковых лапок, из-под нее – длинное платье из мягкой ткани с люрексом, красно-вишневое. И лаковые туфли на каблуке. Весь трамвай ее рассматривает. Еще бы! Кто тогда, после войны, так одевался?! Да, и хороша очень.

Вдруг прямо на туфли падают розовые кружевные трусики. Лопнула резинка. Трамвай ахнул. Мы с сестрой замерли от ужаса. Папа молча отвернулся к окну. А что же мама? И бровью не повела, переступила через упавшие трусики, взяла нас за руки и: «Володя, выходим», – вышла на ближайшей остановке. Мы с Ирой, конечно, заверещали, стали обсуждать немыслимое это происшествие, а мама: «Поговорим о предстоящей встрече Нового года. У кого подарки детям?» Она вела себя так и в более серьезных ситуациях, редко жаловалась и очень редко плакала. У нее был сильный характер.

Ее самая близкая подруга Ева, та самая, к которой мы ехали встречать Новый год, много лет спустя на папином юбилее посвятила ему стихи. Они с мамой вместе работали, вместе жили в эвакуации, вместе растили детей и любили друг друга. Нет бы Еве просто рассказать, какой Володя красивый и умный, она для рифмы и по глупости, без всякого желания обидеть, воткнула в свои плохие стихи, как Анечке было с Володей нелегко, ведь его так любят женщины!

Дело было в ресторане гостиницы «Москва», гостей человек пятьдесят, родственники, близкие друзья, поздравления, пожелания. И тут Ева со своими «гениальными» стихами! Я сидела напротив родителей и увидела, как мама окаменела. Ни слова не произнесла, улыбаться, правда, перестала.

Закончился юбилей. На следующий день звонит любимая подруга, а Аня – Нюка для самых близких – разговаривать с ней не хочет.

– Нюка! Возьми трубку, это Ева.

– Скажи – меня нет.

– Почему? Я тебе говорю – это Ева.

– Я слышу. Разговаривать с ней не буду.

– Глупости какие! Разбирайтесь сами, я ушел.

На следующий день всё повторилось. Трубку не берет. И во все последующие дни – то же.

Отец, наконец, не выдержал.

– Ты что же, вообще больше с ней не будешь разговаривать?

– Вообще.

– Да что она такого сделала? Подумаешь, какие-то стишки сочинила! Теперь из-за этого полвека дружбы псу под хвост?

– Ты не понимаешь.

– Не понимаю. Вас, баб, не поймешь. Всё. Я умываю руки.

Ева, в ужасе от того, что натворила, не очень-то и понимая, что именно, в истерике звонит мне и умоляет уговорить маму ее, Еву, простить.

Приезжаю.

– Мам, ну, прости ты её, глупую. Не хотела же она, в самом деле…

– Леночка, я тебе отказать не могу, но прошу тебя, не уговаривай меня.

И заплакала.

Я отступилась. Многое я тогда про мою маму поняла и поразилась силе ее характера, той абсолютной невозможности простить близкого, дорогого человека именно потому, что близкий и дорогой. Мне кажется, что и во мне есть эта невозможность прощения. От мамы. И боюсь, не дай Бог, когда-нибудь проявится.

Конец ознакомительного фрагмента.