Сто лет в России
Шрифт:
Вера заканчивает техникум. Весной должна уехать по распределению в Петрозаводск. Ясное дело, не хочется ехать. А Мишка – лихой моряк, красавец, вот-вот офицером станет. Первый, с кем целовалась. Конечно, не в ее вкусе. Ей хотелось бы солидного, серьезного. А этот… такой балабол. Ну не ехать же в Петрозаводск. Потом, в старости, признавалась Вера дочке: «Не такую жену Мише надо бы. Ему надо было легкую найти, веселую, совсем не такую, как я». Пошли – расписались. Две пары: Михаил с Верой и друг по училищу со своей подружкой. Подали документы. Ахнули Михаил с Верой – оба родились в один день. Вот тебе и Мишка. Как в воду глядел. Может, и не было таких разговоров заранее, может, и не предвидел он ничего. Мишка – мастер розыгрышей, морских рассказов, маленьких корабельных легенд. Возможно, потом придумал, рассказывал много раз, вот все и поверили. Недаром говорят – тщательно поддерживай свой образ, используй каждый случай, чтобы подогреть интерес к своей сложившейся репутации.
Как отметить? Никак и не отметили. Куда идти с молодой женой – не в комнату же с сестрой и матерью. Рано состарилась Дуся, которой не было еще и пятидесяти. Массивная, мрачная, седая,
Любил Миша молодую жену. А больше того – службу морскую. Любил море, свою подводную лодку, длительные автономные плавания, своих матросов и офицеров. Быстро рос по службе, рано стал командиром. Экипаж его боготворил. Щедрый, заботливый, предусмотрительный. На лодке порядок, лодка всегда на хорошем счету. Все стрельбы – на «отлично». Приезжает начальство с инспекцией. Корабельное хозяйство – без замечаний. А как с физподготовкой? Начнем с командира, предлагает Михаил. Прямо в кителе, не раздеваясь, подходит к турнику, подтягивается двадцать раз. Хорошо, хорошо, зачет всей команде. Молодой командир считался одним из лучших швартовых на Севере. Когда бывал дома, в ночь, в непогоду часто вызывали его для швартовки чужих лодок. Моряк по призванию, что тут говорить. Язык только плохой. Любил придумывать стишки, анекдоты, высмеивающие начальство. Продвижению по службе это явно не способствовало. Зато – всеобщий любимец. Мастер морского рассказа. Потом, много позже, хорошо знал Виктора Конецкого, автора «Между мифов и рифов», рассказов о кошке Барракуде. Говорят, многие сюжеты из устных рассказов Михаила появились потом у Конецкого. Не знаю, правда ли это, но Мишины рассказы мне довелось послушать. Они неизменно вызывали всеобщий интерес. Морская романтика.
Как стать космополитом
Сорок девятый год – Ленинградское дело, борьба с космополитами; пятьдесят первый год – арест министра госбезопасности Абакумова, обвиненного в организации большого «националистического еврейского заговора». Пятьдесят первый, пятьдесят второй годы – «дело врачей», лечивших высшее руководство. Везде искали космополитов. Похоже, что отец попал в пятьдесят первом под эту кампанию в какой-то степени по своей инициативе. Принципиальный был, видишь ли. Руководство чем-то злоупотребляло. Где-то имело свою выгоду. Он, естественно, критиковал. Что им, беднягам, было делать? Проявили интерес к работе отца. Он отвечал за кадры. Набирал людей для работы на новых строительных площадках. Выезжал на объекты. Готовил для них бытовки, жилье, решал социальные вопросы. Оказалось, что плохо решал. Допускал «засорение кадров». Такая формулировка была. Принял на работу некого Мовшовича. Космополита, само собой. Социально опасный элемент. Мовшовичу – ничего. А отца выгнали из партии. Через несколько дней – с работы. Он – в райком. Доказывал свою правоту. «А вы знаете, – говорит ему секретарь райкома, – что людям вашей национальности не место на территории европейской части Советского Союза? Для вас готовят территории на Дальнем Востоке. Может, еще и дальше. Нам непонятно ваше недовольство». Отец писал. В обком, в ЦК. Писал о боевых заслугах. Лично товарищу Сталину. Бесполезно. Ждали ареста. Со дня на день. Когда ночью на улице раздавался визг тормозов, мать бросалась к окну. Не к нам ли гости? Сразу зажигался свет во многих окнах. Люди смотрели, за кем приехали? Черный воронок не приезжал. А жить надо было. На работу никто отца не брал. Мать обучала его чертежному делу. Надеялась устроить чертежником. У отца была неплохая графика. И прекрасный чертежный шрифт. До сих пор сохранились листки, на которых он тренировал чертежное написание букв. Там были такие тексты. «Партия всегда права. Партия должна очищаться. Партия должна крепить свои ряды. Лес рубят – щепки летят. В каждом деле могут быть ошибки». В его голове не укладывались вопиющая несправедливость и подлость всего происходящего.
Отцу помогли друзья. Предложили поехать на Север. Устроили его мастером на стройке под Котласом. Работать с уголовниками. Видимо, в колонии-поселении. Отправился мой папка на новое место. Контингент тяжелый. Работа нелегкая. Трижды его проигрывали в карты. Если у блатного кончались деньги, тот пытался отыграться. Играл «на Яшку». Проиграл – надо грохнуть Яшку в течение суток.
Не грохнул – найди деньги или сам пойдешь под нож за карточный долг. Может, применяли другие меры по блатным понятиям, не знаю. Вовремя узнавал обо всем Яшка, имел, видно, своих людей в их среде, своих шестерок-стукачей. С волками жить… Такая жизнь была. Всю ночь стоял отец с топором у входа в свое жилище. Ждал гостей. Солнце забрезжило – можно считать, пронесло.
Так и жили – мы в Ленинграде, отец – на Севере.
В тот год я впервые написал стихотворение. Наивное, детское: «Папа, милый, дорогой, очень по тебе скучаю. Приезжай скорей домой, жду тебя с горячим чаем. Вот я вырасту большой, храбрый, сильный, смелый. Защищать свой край родной буду я умело».
Учителя в школе были прекрасными людьми. Знали, что отец на Севере. Меня не обижали. Понимали, видимо, сочувствовали. Оценок не занижали. Да я и сам по себе учился отлично. Был лучшим учеником класса. Класс, правда, был не очень. Я многим помогал по учебе. Мальчишки приходили к нам домой. Я объяснял задания по трудным предметам. А за спиной потом шушукались. Благодарности не было. Это понятно. Из черных картонных репродукторов без конца вещали о врачах-убийцах. О космополитах, что мешают нам жить. Однажды ребята попросили меня задержаться после уроков. Решили устроить темную. Без слов, без объяснений. Чтоб знал.
В класс зашла воспитательница Александра Николаевна, крупная полная женщина, наша учительница математики. Она была вне себя от бешенства. Меня отпустила, а сама осталась с мальчишками. О чем говорили – не знаю, но больше ничего подобного не повторялось. Даже намека. Теперь я понимаю, что такой простой и естественный на первый взгляд поступок потребовал от обычной учительницы большого личного мужества. В этом классе изучался испанский язык. Вскоре я перешел в другой – с английским. Мне повезло. Там были совсем иные дети. И другие учителя. Кстати, тоже чудесные люди.Которых я очень любил. Но вас, Александра Николаевна, я никогда не забуду.
Два года пробыл папа на Севере. В конце пятьдесят третьего покинул нас отец народов. Сдал, видно, старый змей, что был главным в банке с другими змеями. Всех пережалил, всех удушил. Но получил наконец свою порцию яда от кого-то из близких, может быть, от самого близкого. Вся страна скорбит. Выстраиваются огромные очереди желающих проститься с любимым вождем. Дети заполняют в тетрадях траурную страницу, пишут о своей любви к Великому Сталину. Обводят страницу в красно-черную рамочку. Взрослые и дети отравлены ядом идолопоклонства, ядом поклонения одной из самых кровавых фигур в истории России. Не все, конечно. «Он мастер пугающих громких фраз и ими вершит дела, и всех, в ком он видит хозяйский глаз, глушит он из-за угла. Но наши пути все равно прямы, будет он кончен сам… Потому, что хозяева жизни – мы, а он – присосался к нам», – писал Эмка, поэт Наум Коржавин, арестованный в сорок седьмом в разгар борьбы с космополитами.
Среди детей всегда есть тот, кого все не любят. В нашем классе это был Борька Рябой. Почему его не любили? Рос без отца. Мать – тихая несчастная женщина. Борька ничем не отличался от других. Не нахальный. Чуть поглупее остальных. Чуть послабее других мальчишек. Дети жестоки. Борька был всегда во всем виноват. Теперь я понимаю, почему. Одна из причин состояла в том, что Борька – еврей. Так же, как и я. Самое ужасное, что я иногда поддерживал эту популярную среди мальчишек идею: «Борька всегда и во всем виноват». «Ты видел? – говорили ребята друг другу. – Борька не плакал, когда сообщали о смерти Сталина». Все плакали, а он не плакал. Борьку надо побить. Слава богу, не случилась эта позорная немотивированная расправа. Не знаю почему, но не случилась. Хвала Отцу небесному, отвел детей неразумных от греха. Самая отталкивающая черта маргинала – стремление покинуть свою социальную группу. Скрыться, смешаться с толпой. Примкнуть к доминирующей группе. Сколько таких людей мне довелось встретить. Сам я, мне кажется, не старался замаскировать свое еврейское происхождение. Почти никогда. А тогда, с Борькой, наверное, маскировал. Возможно, неосознанно. Обсуждал со всеми, что Борька не плакал о Сталине? Обсуждал. Я, маленький слабак, рассуждал так же, как и все. А ведь я тоже не плакал. А Борьку осуждал. Если ты жив сейчас, Боря, если доведется тебе прочесть эти строки, нижайше прошу тебя: прости ты меня, грешного. Прости за то, что я тогда был со всеми, а не с тобой. Прошу прощения не потому, что ты – еврей. А потому что, приличный человек, в том числе мальчик, ребенок, должен быть не на стороне толпы, а на стороне незаслуженно обиженного слабого.
Закрыли Ленинградское дело. Дело врачей тоже закрыли. «В результате проверки выяснилось, что врачи были арестованы неправильно, без законных оснований», а показания врачей были получены при помощи «недопустимых приемов следствия». Вопрос переселения космополитов отпал сам собой. Восстания заключенных в Воркуте, Норильске, в Кенгире. Комиссия по проверке дел и реабилитации. Проведена амнистия. «Иду на свободу. На выстрел. На все, что дерзнет помешать», – писал Коржавин после амнистии. Возвращение депортированных народов. Возвращение немецких и японских пленных. Австрия выходит из военных блоков и объявляет о нейтралитете.
Начался новый виток борьбы за власть в Кремле. Разве теперь до космополитов? Отец вернулся домой. Восстановился в партии. Нашел работу. Не ту, что была. Ниже пост, ниже оплата. Это понятно. Отец уже в возрасте. Без специального образования. Семья воссоединилась. Жизнь продолжается. Прошло еще три года. Двадцатый съезд. Монумент Сталина сброшен с пьедестала. Жизнь в стране меняется. Теперь уже не будет перегибов. Отец полностью реабилитирован. Он хочет восстановиться на работе.
С ним говорят не так, как раньше. Вежливо, уважительно. Столько лет прошло, дорогой товарищ. Давайте не будем возвращаться к прошлому. Прошлого не изменить. Многие ведь и жизни лишились. Отец опять работает в той же системе, что и раньше. Строит мосты. Однажды встречает своего бывшего начальника, того, что подтолкнул его к краю пропасти. Тот бросается к отцу с объятиями. «Яков, как же я рад видеть тебя живым-невредимым. Ты совсем не изменился. Как ты, где ты? Ну, полно тебе нос воротить. Забудем прошлое. Ты тоже нам много неприятностей доставил. Сколько комиссий приходило по твоим жалобам. Молчишь? Действительно, ты совсем не изменился. Такой же злобный и упрямый, как раньше. Принцип ломаешь». Могу представить себе, что чувствовал отец при этой встрече.
Никто не говорил больше о космополитизме. Желтые звезды на нас не вешали. Большое спасибо. Но тень людей второго сорта долго еще витала над нашей семьей. «А где мне взять такое фото, и для себя, и для людей, и чтоб никто не догадался, что я по паспорту…». Витала над всеми другими семьями. Кто раньше ходил в космополитах. Над моими родителями – всю их жизнь, до последнего их дня. Надо мной – до девяностых годов. Когда рухнула коммунистическая империя. Когда рухнула монополия одной партии.
Увы, ни страна, ни народ не очистились покаянием за эти и иные преступления коммунистического режима. За геноцид собственного народа. За уничтожение миллионов самых честных, самых способных, сгнивших в застенках стражей революции и на лесоповалах ГУЛАГа. Не сможем мы начать новую жизнь и стать свободным народом, если не очистимся покаянием. Так и несем до сих пор родовое клеймо народа, живущего в рабстве. Под пятой беспечных детей и внуков вертухаев, других вертухайских наследников.