Сто рассказов из русской истории

— Здравия желаем, ваше превосходительство, — поприветствовали солдаты своего бывшего командира. Затем Измайлов тихо сказал:

— Бегите, Михаил Александрович. Караулы у крепости наши.

Фонвизин смутился.

— Бегите, — зачастил Измайлов, — не мешкая бегите, ваше превосходительство. В другой раз такого не будет. Караулы что ни день меняются.

Фонвизин покачал головой.

— Бегите, — повторил Измайлов, — о нас не тревожьтесь. Комар носа не подточит. Не видели, не знаем, не ведаем. А ежели и палок дадут, спина у солдат привычная.

— Спасибо, братцы, — сказал Фонвизин. — Спасибо. Ценю. До гроба ценить буду. Не помышляю о спасении. Об Отечестве думал. Не получилось. Не один я тут. Не выходить мне одному отсюда. Прощайте!

— Кончай прогулку! Кончай прогулку! — раздался голос дежурного офицера.

— Прощайте, — еще раз повторил Фонвизин.

ОЛЕНЬКА

Представился случай бежать из Петропавловской крепости и поручику Николаю Басаргину.

Поручик был молод. Отличался веселым нравом. Однако в крепости Басаргин изменился. Стал грустен, задумчив. Что-то мучило Басаргина. Нет, не суда он страшился, не суровой расправы. Человеком он был отважным. Осталась на воле у поручика дочка. Безумно любил Басаргин свою Оленьку. Думал теперь об Оленьке. «Эх, бежать бы из крепости!»

И однажды тюремный сторож сказал Басаргину:

— Жалко мне вас, ваше благородие. И я готов вам помочь.

«Чем же он поможет? — подумал поручик. — Разве что притащит лишнюю порцию каши».

Через день унтер — офицер (тюремный сторож был в унтер — офицерском звании) снова появился в камере Басаргина и зашептал:

— Баше благородие, хотите бежать из крепости?

Чего угодно ожидал Басаргин, только не этого. Даже не поверил тюремному сторожу.

— Как же ты через все караулы — в кармане, что ли, меня пронесешь?

— Хотя бив кармане, — загадочно ответил сторож.

Долго не мог заснуть в ту ночь Басаргин. Лежал он на нарах, смотрел в сырой потолок. И представлялась поручику Оленька. Шли они вместе по лугу. Носились стрижи над обрывом. Тихо шептались травы. Заливалась Оленька смехом.

«Убегу. Ради нее убегу», — решил, засыпая, поручик. Заснул и снова увидел Оленьку. Только это уже не трехлетняя девочка, а взрослая Оленька. Красивая, стройная. Смотрит Оленька на отца и вдруг задает вопрос:

— Скажи, а это верно, что ты убежал из крепости?

— Верно.

— А верно, что остальные пошли на каторгу?

Запнулся с ответом поручик и туг же открыл глаза. Чувствует — прошиб его пот холодный. Утром в камере вновь появился тюремный сторож.

— Все договорено, ваше благородие. Готовьтесь. Нынче ночью.

Посмотрел Басаргин на унтер — офицера и говорит:

— Братец, прости, не могу: Оленька.

— Что — Оленька? — не понял сторож.

— Не велит.

Унтер — офицер удивленно посмотрел на Басаргина.

— Не простит, понимаешь, Оленька. Ступай, дорогой ступай.

Сторож хотел что-то сказать.

— Ступай, — повторил Басаргин.

«Э — эх, рехнулся, видать, поручик», — подумал унтер — офицер, выходя из камеры.

ПРИГОВОР

Шесть томительных месяцев провели декабристы в Петропавловской крепости. Шесть томительных месяцев не прекращались допросы. И вот приговор объявлен. Пять декабристов: Кондратий Рылеев, Павел Пестель, Сергей Муравьев — Апостол, Михаил Бестужев — Рюмин и Петр Каховский — были приговорены к смертной казни через повешение. Остальные лишались чинов и званий и ссылались в Сибирь на каторгу.

Декабристы гордо встретили свой приговор.

— И в Сибири есть солнце, — сказал декабрист Сухипов.

12 июля, впервые за все эти месяцы, заключенных собрали вместе. Была устроена церемония лишения осужденных чинов и званий. Называлось это гражданской казнью. С осужденных должны были сорвать эполеты и ордена, бросить в огонь. Над головой у каждого переломить шпагу.

Николай I находился в это время далеко за городом, в Царском Селе. Он приказал, чтобы через каждые 15 минут к нему являлся фельдъегерь, сообщал о том, как идет церемония.

Приехал первый фельдъегерь:

— Построены, ваше величество. Генерал — адъютант Чернышев приказал распалить костры.

— Так. Ну, а как же сами злодеи? Видно ль на лицах у них раскаяние?

— Да что-то не очень видно, ваше величество.

Прибыл второй фельдъегерь:

— Костры разложены, ваше величество.

— Так.

— Генерал — адъютант Чернышев дал приказ срывать эполеты и ордена.

— Так. Ну, а как же сами злодеи? Видно ль на лицах у них раскаяние?

— Да что-то не очень видно, ваше величество.

Третий курьер явился:

— Срывают эполеты и ордена, ваше величество. Бросают в огонь.

— Так.

— Генерал — адъютант Чернышев отдал приказ ломать шпаги над головами.

— Так. Ну, а как же сами злодеи? Видно ль на лицах у них раскаяние?

— Да что-то не очень видно.

Четвертый курьер примчался:

— Шпаги ломают, ваше величество.

— Так.

— Генерал — адъютант Чернышев отдал приказ одеть виновных в каторжные халаты.

— Так. Ну, а как же сами злодеи? Видно ль на лицах у них раскаяние?

— Осмелюсь доложить, государь, смеются, кажись, злодеи.

Царь побагровел, в гневе бросил посыльным:

— В цепи презренных, в цепи! — Схватился рукой за сердце. — Дурново! Дурново!

Мчит Дурново, тащит капли от сердца.

РАСПЛАКАЛСЯ

Гордо встретили декабристы приговор суда. А вот морской офицер лейтенант Бодиско расплакался.

— Морской офицер лейтенант Бодиско расплакался, — доложил генерал — адъютант Чернышев царю.

Николай I улыбнулся, остался доволен.