Сто рассказов о Крыме

Хотя все-таки и поняв, удивляешься, в особенности, когда перечитываешь приказы немецкого командования. Например, такой: "Нам представляется возможность обескровить на севастопольском плацдарме превосходящие силы русских. Я требую, чтобы все солдаты оборонялись до последнего. Плацдарм на всю глубину сильно оборудован… Никому из нас не должна даже прийти мысль об отходе с этих позиций… Фюрер дал нам достаточно боеприпасов, самолетов, вооружения и подкреплений".

Но, несмотря на приказы, немцы дрогнули и отступили, сбившись к Херсонесу… А над Сапун-горой, над городом, вернее, над руинами его, один за одним стали вспыхивать флаги. Их было очень много, гораздо больше, чем обычно бывало над освобожденными городами.

История сохранила фамилии многих из тех, кому повезло. Яцуненко, Дробязко, Бабажанов одними из первых водрузили флаги на Сапун-горе. Лейтенант Гужва — над разрушенным зданием панорамы. Морские пехотинцы из отряда Цезаря Куникова пристроили над портиком Графской пристани тельняшку и бескозырку — символ возращения. Григорий Пивоваров поднял флаг над зданием Водной станции. Разведчики Илья Поликахин, Михаил Головня, Николай Гунько, Ажу Канамазов — над Домом метеослужбы, а о сержанте Христенко ничего не слышно. Дошел ли он вообще до Севастополя или лег где-нибудь на склонах Сапун-горы или Малахова? А потом его похоронили вместе с тем куском шелка, теперь уже мокрым от крови, который он так ясно представлял себе бьющимся, играющим в несравненном севастопольском небе…

Подробность штурма

Страница штурма, о которой я сейчас расскажу, наверное, не самая значительная и решающая, но часто стоит она у меня перед глазами, хотя я не только не была очевидцем события, но даже не разговаривала ни с кем из участников его. Только читала воспоминания о случае, который хочу описать.

Первой на штурм Севастополя со стороны Качи и Мекензиевых гор пошла 2-я гвардейская армия и создала видимость того, что тут и будет направление главного удара. 9 мая на рассвете части этой армии вышли к Северной бухте и начали ее форсировать. В разведку на лодке отправилась группа Земкова Александра Федоровича. В группе было шесть человек, все они посмертно получили звание Героя, однако волею случая лейтенант Земков остался жив и о высоком своем звании узнал в 1956 году, побывав в Севастополе. Но речь в рассказе не о том…

Вторым со своей группой плыл лейтенант Стрельченко, в сорок втором оборонявший Севастополь. Стрельченко плыл на плоту, сначала на одном, потом, когда первый разбило снарядами, на втором, тоже наскоро сколоченном. Но все это, и плот и лодка, были, так сказать, обычные подручные средства, и их оказалось явно мало.

И вот как гвардейцы вышли из положения, вспоминает Маршал Советского Союза С. С. Бирюзов: "Находясь в этот момент в войсках, — пишет он, — я стал очевидцем весьма занимательного случая. По направлению к берегу двигалась длинная вереница бойцов, несших какие-то длинные черные ящики. Присмотревшись, мы увидели, что это гробы с белой фашистской свастикой по бокам.

Оказывается, фашистские интенданты позаботились о том, чтобы запасти на гитлеровских солдат в Севастополе побольше гробов. Выбив противника с берегов Северной бухты, наши части захватили этот похоронный склад".

И вот тащат эти гробы — не только «плавсредство», но и некое свидетельство немецкой педантичности и хозяйственной предусмотрительности.

— Что за спешка с гробами? — спрашивает удивленный генерал у какого-то дюжего старшины с прокуренными запорожскими усами и ловкой повадкой.

— На ту сторону будем переправляться! — кричит в ответ старшина, подкидывая на плече для убедительности небывалый груз.

— Они же не шпаклеванные?

— Ничего, звязками звяжемо — выдюжат! А так лодок, товарищ генерал, на берегу ни одной нема! — И обоим сквозь собственный крик кажется, что в этот день нет смерти, а есть только одно чувство: дошли, вернулись, вот он — рукой подать, город Севастополь…

Впрочем, генерал, наверное, понимает в любой момент, что смерть есть и скорее всего она унесет усатого старшину, как унесла сержанта Висовина и его товарищей, как уносит сотни в этот день. Но он тоже стоит на виду у смерти, и он равен старшине в этом и в чувстве нетерпения, хотя видит город в первый раз.

Мне кажется, если бы человек ничего не знал о русском характере, не читал ни Толстого, ни Симонова, ни Казакевича, то и тогда из одного этого эпизода, описанного Бирюзовым, этот характер встал бы перед ним достаточно отчетливо.

А между тем над Севастополем стоит ясный майский день с высоким небом и слабым ветерком с моря. Воздух наполнен рвущимся и ревущим металлом, но и в самой горячке атаки есть миг, когда ощущаешь и небо, и море, и прежние, как бы утратившие значение слова: красавец Севастополь.

Но нет, они приобрели только новую силу, когда не из газет узнал, не на фотографиях увидел, что стало с городом. И у тех, у кого не было личных счетов с немцами за Севастополь, они появились при виде его ран, и гнали каждого через бухту — вцепиться в тот берег.

Генерал тоже видит то, что осталось от города… Он смотрит на развалины в бинокль, он трогает руками стены старинных укреплений, удивляясь мощной кладке еще времен Ушакова, он произносит слова, которые потом пригодятся истории. А в это самое время где-то там, уже на городской стороне, клокочет горлом, сдерживая рыдания, и не может уняться старшина с запорожскими усами. Он на время растерял всю свою деловитую расторопность русского солдата, присмотритесь к нему: он вернулся.

Он вернулся, и он жмет ее к сердцу, севастопольскую белесую землю, он дышит и надышаться не может запахом моря и ветра, слаще которых ничего нет на свете. А может быть, запах моря и ветра только чудится ему? Потому что все перебивает резкая гарь, потому что пороха, железа, тола истрачено столько, что два года потом не будет расти трава на Сапун-горе… Во всяком случае, так говорят севастопольцы: не росла.

Еще одна подробность штурма

А цейсовский бинокль цел у меня. И сегодня я посмотрела в него в перевернутый, будто могла появиться на том конце земли весна сорок четвертого… Будто я могла рассмотреть шоссе, по которому то ли мимо нашего алуштинского дома, то ли мимо партизан шла эта новая армия на Севастополь, влекомая чувством, которое не поддается описанию. Во всяком случае — моему. Оно не было только жаждой мести. И не было только азартом преследующего. В нем скорее жило сознание: справедливость должна свершиться. А свершится не раньше, чем последний немец будет взят в плен на Херсонесе. Или убит, скинут в море с нашей земли. Вот в чем главная разница — с нашей поруганной, оскорбленной земли.

И вот о каком случае я хочу еще рассказать. Он произошел на мысе Херсонес, на той самой печальной памяти земле, где почти два года назад у тридцать пятой батареи закончилась наша оборона. (И я узнала о нем все из той же книги Бирюзова С. С.) Вокруг еще лежали остатки нашей техники сорок первого, еще в кустах валялись ржавые тельняшки, матросские пуговицы с якорями, и трава пробивалась сквозь густо насыпанные прошлые осколки, противогазные сумки, обрывки ремней, полосы пустых патронных лент…

Теперь здесь скопилась немецкая артиллерия, уцелевшие части, те самые офицеры, которые несколько дней назад грозились держать оборону города не восемь месяцев, как держали наши, а восемь лет. Они вещали: "Наш девиз — здесь не может быть отступления, перед нами победа, позади нас смерть. Мы будем здесь находиться столько времени, сколько нам прикажет фюрер, на этом решающем участке гигантской мировой борьбы…"

И вот теперь они с истерической поспешностью рвали документы, портреты Гитлера, срывали с мундиров знаки отличия, ордена. И уже не могли оказать сколько-нибудь серьезного сопротивления наступающей нашей армии, занятые только одной мыслью: как сберечь жизнь. Мысль эта одинаково занимала и какого-нибудь рядового, мелкого Бауэра из Баварии и командира 111-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта Грюнера, который торопливо натягивал на себя солдатские сапоги и мундир. Впрочем, то же самое делали тогда и многие другие из больших чинов вермахта.