Сто тысяч франков в награду

Его сообщник в это время поднял Аврилетту и уже собирался бежать.

— А что, — сказал его подельник, — папаша Куркодем, это хорошо, что жена прогнала нас. Мы пришли как раз вовремя!

VIII

Несчастный музыкант, запертый в жандармерии Клер-Фонтена, первую ночь провел в мрачной комнате с низкими потолками и железными решетками на окнах. Проклятое одиночество! В ушах Давида все еще раздавались злобные и полные ненависти крики толпы, которая следовала за ним до самой жандармерии. Он еще долго сидел неподвижно, с опущенной головой и не мог собраться с мыслями. Весь этот день казался ему кошмарным сном, от которого он уже не надеялся очнуться. Его слабый безвольный характер мешал ему бороться; более того, он поставил на себе крест. Однако едва ли он осознавал всю серьезность обвинения, возводимого на него.

Он убил Элен! Когда эта мысль приходила ему в голову, он начинал дрожать всем телом и в страхе озирался вокруг, всячески стараясь припомнить подробности ужасной трагедии. Но при всем желании ему ничего не удавалось вспомнить. Между тем Элен была убита, но кем? Он знал, что ни в чем не виновен, но не мог выйти на след настоящего убийцы. «Не было ли у нее врагов? — думал он. — Но нет, это невозможно!»

Теряясь в догадках, Давид припоминал тот крик, что вырвался у него из груди, когда он очутился перед трупом: «Это не Элен!» Теперь он задавался вопросом, как у него мог вырваться этот крик. Давид узнал черты лица той, которую втайне любил, тем не менее он усомнился! Почему? Наверно, потому что на лице покойницы застыло выражение жестокости, которого в ангельском, добром личике Элен Давид никогда прежде не замечал.

В страшном волнении прошла первая ночь заключения. Давиду грезились невероятные видения. То он видел себя на скамье подсудимых, то слышал свой смертный приговор, то ощущал, как издали к нему приближается палач и кладет свою тяжелую руку ему на плечо. Давид силился закричать, но голос его не слушался. Он хотел бежать, но дрожавшие ноги не повиновались ему.

На следующее утро в Трамбле прибыли судебные власти из Рамбуйе. Следствие шло своим чередом, но не привнесло ничего, что могло бы пролить свет на это таинственное преступление. Но разве требовалось еще какое-то доказательство, кроме письма, которое было найдено в комнате Давида?

Главным образом, следовало выяснить, как убийца пробрался в павильон. Но это было сделано достаточно быстро благодаря открытию Мэри-Энн. Она подозвала графа Керу и указала ему на обстоятельство, которое осталось незамеченным бригадиром Бланшоном. Одно из окон первого этажа, казавшееся закрытым, на самом деле было лишь притворено: стоило только толкнуть раму снаружи, и оно распахивалось. Опыт ставили в присутствии судебных властей, и он оказался достаточно красноречивым. Только при этом забыли проверить, не оставил ли преступник следов под окном. Теперь же было поздно, потому что во время эксперимента его участники ходили туда-сюда.

Итак, по мнению судебного следователя, преступление было совершено следующим образом: убийца, выйдя из церкви, держался в стороне, поджидая удобного случая напасть на свою жертву. Он увидел, что Элен отошла от графа и направилась к павильону, тогда как все остальные вместе с господином Керу проследовали к главному зданию. Дальше одна часть гостей осталась в парке, а другая продолжала толпиться у окон зала, где граф, окруженный друзьями, принимал горячие поздравления.

Вот этим-то моментом и должен был воспользоваться убийца, чтобы незаметно войти в павильон. Добравшись до окна, которое, возможно, было открыто им заранее, он проник в павильон и настиг свою жертву в ту минуту, когда она собиралась выйти на улицу. Каким образом за такое короткое время преступник успел выскочить в окно, закрыть его и сбежать — было не совсем понятно. Это объяснялось только необыкновенной ловкостью злодея, однако Давид, скорее, наоборот, отличался медлительностью и плавностью движений.

Было и еще одно обстоятельство, которое сильно всех затрудняло. Давида схватили, когда он прогуливался по парку. Можно, конечно, допустить, что убийца в нервном припадке, лишившись чувства самосохранения, и не подумал о том, чтобы скрыться и избежать последствий своего гнусного преступления. Господин Ганеро де Люссер, судебный следователь, припомнил несколько случаев, когда преступник, убив свою любовницу, сам шел заявить о содеянном или оставался возле трупа до тех пор, пока его не арестовывали.

— Убийца, — продолжал он, — повинуясь в первую минуту инстинкту самосохранения, пустился бежать, но затем передумал, потому что его тянуло обратно, к месту преступления. Он жаждал насладиться последствиями кровавой сцены.

Против этих объяснений, однако, имелись серьезные возражения. Из павильона невозможно было попасть в парк никаким другим способом, кроме как через большой двор. Можно, конечно, перелезть через стену более трех метров высотой, но на это Давид вряд ли решился бы. Мало того, на стене в таком случае должны были остаться следы, но на ней не оказалось ни единой царапины.

К этому нужно прибавить еще и то, что, услышав выстрел, толпа бросилась к павильону, следовательно, убийца не мог пробежать через двор незамеченным. Но тут Мэри-Энн снова явилась на выручку судебной власти. Читатели, вероятно, помнят, что Аврилетта воспользовалась веревкой, чтобы спуститься на дно колодца за венком. Мэри-Энн сначала не обратила внимания на то, что веревка привязана к железному бруску ворот, но, едва заметив это, она тотчас просчитала всю выгоду, которую можно извлечь из данного обстоятельства.

По нескольким словам, которыми обменялись Мэри-Энн и Губерт де Ружетер, читатель, наверно, догадался, что они много чего знали о таинственном преступлении в Трамбле. Арест Давида, посыпавшиеся на него обвинения — все это помогало им вводить судебную власть в заблуждение.

Мэри-Энн не пренебрегала ничем, чтобы еще больше запутать следствие. Она сумела убедить всех в том, что убийца в несколько прыжков достиг кустарника, скрывающего колодец, при помощи веревки влез на стену и таким образом скрылся из виду.

Граф Керу, поначалу усомнившийся в виновности музыканта, переменил свое мнение, и отныне доверие, которое он оказывал Давиду, служило лишь поводом для обвинений. Сам того не осознавая, граф искажал факты, обвинял в лицемерии того, кого называл теперь не иначе как негодяем, и старался доказать судебному следователю, что преступление было совершено по заранее обдуманному плану.

Новый обыск в комнате Давида не открыл ничего нового. Это была обитель истинного труженика: железная кровать, несколько стульев, стол, заваленный рукописями и нотами, и больше ничего. Лишь несколько засушенных цветов и стихи в нотных тетрадях выдавали горечь, таившуюся в душе влюбленного.

Среди различных инструментов, принадлежавших музыканту, напрасно искали какое-нибудь смертоносное оружие. Давид даже не был охотником и всегда отказывался от участия в веселых кутежах, что теперь объясняли его лицемерием.

Судебный следователь полагал, что для успешного хода следствия было бы полезно во второй раз привести обвиняемого к трупу жертвы. Против этого, однако, возражал граф, усмотрев в такой мере оскорбление памяти усопшей, и следователь перестал настаивать. Впрочем, протокол, подписанный мэром, ясно свидетельствовал о том, что даже в присутствии жертвы Давид не признал своей вины. Очевидно, повторный опыт привел бы к тем же результатам. Нужно было другими средствами вынудить музыканта во всем сознаться. Господин Люссер не сомневался, что одной его ловкости будет достаточно, чтобы заставить Давида открыть все.