Стоход

* * *

Весело потрескивая и помигивая, в коминке жарко горит лучина. Олеся белит комнату Антона. А он, сидя в темном углу за печкой, плетет ей постолы: завтра она пойдет в лес по ягоды. Хозяйка давно спит. А хозяин сидит в своем кабинете с комендантом полиции, с самого обеда они пьют и о чем-то шумно спорят. Пользуясь этим, батрак с батрачкой говорят о чем только им вздумается. Антон был сегодня в селе и слышал, что кузнец из Вульки убежал в СССР.

— Как же он границу перейдет? — горестно вздохнула Олеся.

— За него не бойся. Главное, что решился человек! — ответил Антон с явной завистью к беглецу.

— А по какой дороге туда? Через Пинск?

— Лучше совсем без дороги. Через Чертову дрягву и прямо на восход, — объяснял Антон. — Только все время прямо и прямо. И придешь в самую Москву.

— Дядя Антон… — вдруг перешла на шепот Олеся и посмотрела на окошко.

Единственное в комнате оконце из двух стеклышек было завешено Антоновой свиткой. Да если б оно было и открыто, едва ли кто смог бы в него заглянуть. Оконце это Антон сделал по своему вкусу. На уровне глаза вырезал в стене кусок бревна в метр длиной и вставил два небольших стекла так, чтоб можно было, не нагибаясь, из комнаты обозревать весь двор. Зимой он целое воскресенье мог простаивать у этого окна и смотреть на занесенный снегом двор.

— Дядя Антон, — Олеся соскочила с табуретки и подбежала к Антону. — А давайте и мы убежим в Советы.

Антон почесал в затылке и ответил, что раз уж в молодости не убежал, то теперь никуда не побежит.

— А почему теперь нельзя? Плохо видите? Я вас за руку поведу, — умоляла девушка.

— Нет, Олеся. Я уже пробовал. Не могу я покидать свою землю.

— Да где ж у вас та земля? Она ж панская.

— Э-э, не. Это только мы панские, а земля наша, мужицкая. Мы ж на ней работаем, а не паны.

Долго Антон раздумывал молча. Олеся кончила белить стены, подмела пол, и тогда только он добавил:

— Тут родились, тут и умрем…

В полночь Олеся ушла спать, а Антон, погасив лучину, сел в угол бриться. Он всегда брился в темноте и, конечно, без зеркала. Днем некогда было думать о красоте, а при лучине он все равно ничего не видел в зеркале. Так зачем зря переводить лучину? Впрочем, он почти все в своей комнате делал в темноте, на ощупь.

Антон уже вытирал бритву, как вдруг услышал быстро приближающийся конский топот. Подошел к двери, прислушался. Кто-то прискакал со стороны Морочны. Остановился возле двора и забарабанил в ворота. Антон вышел во двор и спросил, кто там и что случилось.

— Пан комендант еще тут? — спросил визгливый голос.

— Сдается, тут, — ответил Антон и спросил, кто это.

— Я Сюсько! Отворяй! Живо! Срочное дело до пана коменданта!

Антон впустил десятника во двор. А тем временем вышел хозяин. Сюсько что-то шепнул ему, и оба вошли в дом. Антона почему-то встревожило это событие, и он, подойдя к окну, закрытому ставней, прильнул ухом. Сюсько, захлебываясь и все повышая голос, рассказывал, что к попу пришла Хрыстя, вдова хуторянина Кривича, и на исповеди сказала, что у них скрывается учитель, бежавший недавно из тюрьмы. Пришла на исповедь и спрашивает: смертный или не смертный грех скрывать человека, которого разыскивает власть. Батюшка ответил ей, что грех это большой, но не смертный.

Комендант только крякнул, а управляющий громко рассмеялся и переспросил:

— Так, значит, не смертный? — и снова залился издевательским раскатистым смехом. Но вдруг смех оборвался, и Рындин серьезно, даже торжественно, сказал: — Не зря же, пан комендант, я говорю, что это джунгли. Край дикарей! Хе! «Не смертный ли грех прятать коммуниста!» Да я на месте коменданта полиции лежал бы да в потолок поплевывал — с таким народом революции здесь не будет еще тысячу лет…

— Сейчас важно другое, — заговорил комендант устало. — Когда вы, пан Сюсько, об этом узнали? Успеем что-нибудь сделать?

— Только час назад. Я сразу — на коня и по лесу! О!

Антон догадался, что сейчас будут говорить по телефону. Поднялся по чердачной лестнице. Оторвал телефонный провод, подведенный под крышу, и опять возвратился к окну.

— Черт знает, что такое! — сердился управляющий. — Станция не отвечает. Спят, сволочи! — и снова начал крутить телефонную ручку.

Антон пробрался к оконцу комнаты, в которой жила Олеся, потихоньку вызвал ее и спросил, знает ли она в Морочне кого-нибудь из хлопцев, кто умел бы держать язык за зубами. Узнав, зачем нужен такой хлопец, Олеся сразу же подумала о Грише. И хотя зимой тот не раз ее обижал, она все-таки назвала его имя Антону.

— Крэпкий хлопец? — спросил Антон, делая вид, что не знает Гришу. — Не побоится ночью плыть на лодке?

— Бронь боже! Он самый смелый по всей Морочне!

— Ну, то я запрягу и поеду.

— Бронь боже! На бричке нельзя, они услышат и догонят.

— А ты отпусти коня.

— Зачем же отпускать? Лучше на нем поехать!

— Алэ ж я верхом не можу, сама знаешь…

— Так я поеду!

— Ты? Дивчина верхом, ночью, по лесу? Не…

— Я не боюсь.

— Ну, то слушай… — и Антон шепотом рассказал, куда надо перевезти учителя.

Когда комендант, управляющий и Сюсько вышли из дому, то уже чуть слышно по лесу раздавался удаляющийся топот копыт.

— Конь сорвался! — закричал комендант.

— Шалава! Как привязывал! — Рындин влепил Сюсько оплеуху. — Своего коня я не дам тебе гнать ночью по лесу! Беги пешком.

Олеся, беспрерывно нахлестывая коня, скакала по дороге вдоль озера. Она боялась, что ее догонят на другом коне, и часто оглядывалась. Справа, окаймленное черной лентой леса, поблескивало озеро. Слева, как волчий глаз, горела над лесом только что взошедшая желтая луна. Деревья все ближе подступали к дороге, все выше поднимали свои кудрявые головы. И все же луна ухитрялась из-за каждого дерева хоть мельком глянуть на девушку, похожую в своей белой сорочке на привидение. Вдруг луна показалась Олесе круглой, улыбающейся рожей хозяина. Скалит зубы эта противная пухлая морда, катится по макушкам деревьев и не спускает с девушки глаз. Так же елейно улыбается, как хозяин. И так же, как у хозяина, не поймешь, что скрывается за этой улыбкой.

Но вот конь круто повернул в густой сосновый бор и сразу спрятал всадницу от зловещего желтого ока. Со всех сторон Олесю обхватили тьма и холод, словно ее окунули в воду.

Олеся выросла на сказках и поверьях о леших, ведьмах, русалках, о болотных огоньках, заводящих людей в трясину, и других не менее страшных обитателях своего края. Ночью она боялась выйти одна из дому. А вот пришлось в полночь скакать по глухому безлюдному бору. И ей казалось, что топот копыт несется во все стороны, как набат, и будит все нечистое, что притаилось в старом густом лесу. И все оно сбегается к дороге, окружает коня, садится верхом позади нее, хихикает, хрюкает и хохочет сумасшедшим, раскатистым смехом.

Промелькнула вторая поляна — как раз середина пути, а ничего не случилось. Может, и правду говорил когда-то дед Сибиряк, что никакой чертовщины нет, что самая страшная на земле чертовщина — это паны да Картуз-Береза. И только подумала она об этом, как прямо над ухом повеяло чем-то теплым. Хлестнуло в лицо, захохотало, захихикало, зашипело… Потом опять хлестнуло… «Да нет! Это не леший, это ветка сосны! — поняла Олеся. — А хохочет сова…» Еще крепче прижалась к шее коня, который тоже испуганно прядал большими чуткими ушами.