Столешница

Потихоньку, на корточках, спятились мы подальше от осины и в сторону, где не гудят шершни. Сели под толстой березой комлем в наклон и стали размышлять. Конечно, по лесу на Червотоке вряд ли встретятся шершни, но и вряд ли там груздей наберем. Здесь их вон сколько, на всю зиму насолить можно. Однако, однако страшно даже слушать, как гудят шершни, а уж как они жалят — с детства помню. Не просто жалят, а как будто кто-то колом сшибает тебя с ног.

— Что делать-то, папа? — растерянно спрашивает сын, а сам крутит в руке складешек и глаз не сводит с недоступных груздей. Понимаю, как ему жаль оставлять грузди и тащиться куда-то с пустой корзиной.

— Что делать? А вот что: до сумерек поищем смородину по речке, а как свечереет — сюда вернемся. Но только домой ехать придется ночным поездом.

— Ну и пусть, ну и пусть! — радуется Вовка. — Не пропадать же груздям, перерастут и исчервоточатся. Кому они тогда нужны…

Гудение бомбовозов осталось далеко позади, а мы все еще шли с оглядкой вплоть до речки и кустов черной смородины. На ягоды нам не очень-то подфартило: скот повытоптал смородину и она начала хиреть. У одной омутины над самой водой углядели куст — ряса-рясой спелой смородины, но… только шевельнули ветками, как зазвенели-заныли желто-полосатые осы. В самой середке куста висел бумажный шар — осиное гнездо. Ладно что вовремя отпрянули мы за черемушник и осы не успели найти нас.

— Снова не повезло, — чуть не заплакал Вовка. — Там шершни, здесь осы…

Выбрались мы с ним на обдув — бугорок у ракитника, прилегли на прогретую землю и с расстройства сами не заметили, как задремали. И если б не ругань пастуха возле недальнего загона, наверное, проспали бы и ночной поезд. Протерли глаза, а солнце давно закатилось за увалы и вдоль над речкой извилистым дымком надвис туман. Тут не до разговоров: молча корзины в руки и чуть не бегом в березняк, к той осине.

Возле комля светлел ворох опила, в воздухе было тихо, даже комары не гнусили. И все же не в полный рост, а ползком по отсыревшей траве добрались мы до груздей. Наклали корзины до верху, стали резать в кучки. Уже на ощупь, впотьмах, обшарили поляну и прямо у осины, запалив берестячко, начали освобождать рюкзак. Зверобой перевязали бечевкой, а его натуго загрузили упруго-круглыми груздями.

Не по бревнышку, а через земляной мосток у запруды миновали мы речку Боровляночку. Неподалеку полыхал и сыпал искрами костер пастуха, а сам он у мостика брал воду на чай. Увидел нас с груздями и захохотал:

— Ай да молодцы, обхитрили-таки шершней! Так им и надо, ишь собственники выискались! А смородину-то что не обрали? Хотя, хотя ее-то по потемкам худо брать. Ладно, пущай птицам остается.

А вас я подкину на «Урале» до станции. Счас вот отнесу воду и мигом домчу. Грузди-то у вас особенные, ночного сбора, — закончил словоохотливый пастух.

…Ночью мне приснилось жаркое летнее утро, поляна с осиной, а низко над ней вился и сердито завывал рой шершней. Они как бы выговаривали: «У-у-у, украли, украли…» А на опушке сидел верхом пастух, попыхивал папиросой и смеялся:

— Не украли, а взяли. Ишь, караульщики нашлись! Сторожите лучше моих бычков. Поняли?

А грузди, между прочим, все до единого оказались ядреными и зимой не раз напомнят нам о ночном грибосборе.

Хохлушки

Всю зиму прямо под ногами на тротуарах и даже в толчее очередей бесстрашно сновали большие синицы. И вот их почти нет: мартовские оттепели, а затем и настоящая весенняя потайка позвали птах в леса. Но не «осиротели» воробьи — на тополях и кленах кишат стаи доверчивых и простодушных свиристелей.

— Хохлушки, хохлаточки заявились! — вон ласково говорят две старушки, оглядывая высокую тополину, снизу доверху забитую розовато-серыми птицами.

Любоваться на свиристелей лучше со стороны, а не под деревом — закапают так, словно ты провел ночь в курятнике под седалом-насестом. И потому те старушки и я смотрим на птиц с почтительного расстояния. Да и нужды нет приближаться: долго не засидятся хохлушки, они то и дело перелетают с тополя на клены вблизи меня или окружают лывинку талой воды и неторопливо пьют, запрокидывая на спину розовые хохолки.

Свиристели не зря облюбовали тополь на тихой старинной улице моего города. За домами во дворах торчат развесистые макушки сибирских яблонь, а они ежегодно урожайные на плоды — от боярки до вишни величиной. Невозможно кислые и горькие, проще сказать ягоды, а не фрукты, редко соблазняют даже ребятишек и поэтому сохраняются до самой весны. Иногда поклюют кроваво-запекшихся яблочек снегири, но они навещают негусто и чаще всего шелушат крылатые семена кленов.

Стайка свиристелей с серебристым бренчаньем в зобах как бы нехотя поднимается с яблонь на тополь, и он оживает.

— Съели, съели, съели? — хором спрашивают у побывавших в «столовой».

— Не съели, не съели, — мурлыкают сытые птахи, и на смену им к яблонькам снимается точно такая же стайка свиристелей.

Я чувствую на себе чей-то взгляд, оборачиваюсь и… протяни руку — пальцы коснутся симпатичного петушка. Осоловелыми глазенками — ох, видать, крепко натузил он свой зоб «фруктом» — свиристель спокойно глядит на меня и как бы приглашает рассмотреть его до каждого перышка. Ну что ему сказать? Хорош, ах как хорош! Если снегириная грудка веет строго-холодной зимней зорькой, то у свиристеля окраска нежно-теплая, тающе-весенняя. Зима подарила ему на крылышки ниже огнива белые полоски, накрапала красных капелек; весна же по черным перышкам добавила желтого, а кончик черного круглого хвостика не просто окрасила, а любовно озолотила. И еще под клювиком на горлышке черно-земное пятнышко вытаяло…

— И надо бы бассей, да некуда! — изумился отец, когда впервые увидел свиристелей. Раньше, пока не развели по городам и селам богатые лебедино-снежным цветом сибирские яблони, они к нам не залетали. Нечем было им угоститься у нас возле жилья.

— Съели, съели, съели?

— Не съели, не съели!..

— Обжоры, негодники! — перекрыл чей-то плачущий голос светлые и негромкие ручейки с тополя, он-то и вернул меня из памяти о прошлом. Ну так и есть: какая-то одетая со вкусом молодица изгадала под брызги с тополя, и кунья шапочка, и малиново-плисовое пальто испятнали хохлатые недотепы! Мне и красавицу жаль, однако и как досадовать на свиристелей?

Снова тихо и малолюдно на улице, снова гляжу на посменно обедающих хохлушек. Про себя кратко их поругал и утешился разве лишь тем, что пострадавшая оказалась нравом добрая и приветливая, а то бы весь задумчиво-парной апрельский день насмарку пошел. Ну и большая доля правды в словах женщины: свиристели, что верно, то верно, обжористые, и птицеловы-любители не держат их за это. Всем, кажется, вышли — пером и добродушием, голосок милый, но… ненаеды, ненаеды!

Однажды гостил я в марте у сродного брата Ивана в мамином селе Пески, навещал родимую речку Крутишку и на обратном пути к вечеру наткнулся по вырубке в пашне на калину. Куст, заслоненный от ветродуя валом выкорчеванного ближнего колка, сохранил в увесистых кистях замороженные ягоды. Побрал я с полведра — не больше, а остальные ягоды на завтра приберег. Дома у брата похвалился находкой и обнадежил его жену Валентину.

— Запаривай, Валя! Все ягоды ставь на вольный жар в печь, мы с Володьшей завтра целый мешок притащим!

Племянник восьмиклассник Володька лицом в мать, а натурой в отца-охотника, стесняясь радоваться лесному походу, долго лежал рядом со мной с открытыми глазами и шепотом расспрашивал о завтрашнем маршруте. Я что-то отвечал ему и на полуслове уснул.

Утром мы вышли за ворота на сумеречную улицу. Конечно, колхозники — люди-раноставы, село начинало жить заботами пусть и воскресного дня, а нам некуда было торопиться — калина не окрошится.