Столешница

За околицей на нас забренчала сверху стая свиристелей, и Володьша важно изрек:

— В сад полетели. Заброшен он, как вымерзли добрые яблони, теперь задичал и кислятина да мелочь урождается. Пущай едят, не жалко!

Санно-тракторная дорога неподалеку огибала вырубку с калиной, и когда поравнялись мы с ней, оттуда поднялось серебристо-поющее облачко. И тут же догадка мелькнула: неужто свиристели калинничали? Сунули в ремни лыж валенки и повернули с племянником к вырубке. Распогодившееся утро выпустило над лесами солнце, и я еще задолго до опушки понял: куст опустел, нет на нем ни единой ягодки…

Так и есть: кое-где на плодоножках, а больше всего на «окровавленном» снегу остались прозрачно-оранжевые кожурки, а мякоть и семечки откушали свиристели. У племянника завздрагивали губы, но он ждал моего слова.

— Что ж, Володьша, видимо, все фрукты поели птахи и до отлета перешли на калину. Чей перед, того и черед! А ты не горюй, мы у Крутишки найдем.

— Ага, дядя Вася! — повеселел племянник. — Я там все калиновые кусты наперечет знаю, найдем ягод вам в гостинцы.

…Нашли, много нашли и действительно полный рюкзак набрали калины мы с Володьшей. Его, золотого моего племянника, четыре года назад подкосила коварная болезнь, и в солдатской форме покоится парень за Песками на кладбище рядышком с матерью… А та калина цела, и не с нее ли разнесли-рассеяли свиристели семена по согре и низинам вдоль Крутишки, и памятью, наверное, о добром сердце племянника проросли они свежей молодью.

Утренний разговор

С вечера, как только наудили на первую весеннюю уху чебаков, подъязков и окуньков, мои хлопцы — сын Вовка и его друг Феликс — наворочали сушняка столько, что и третья часть не вошла в избушку, и у простенка выросла целая поленница. Стоит открыть дверь — и дрова вот они, под рукой. Но и теми, что запасли, «нажварили» подтопок до красноты кирпичей, в поту хлебали и уху и лесной чай из семи «частей» — смородины, шиповника, калины, черемухи, душицы, зверобоя и чаги.

— А что и не покуражиться? — радовался Феликс. — Ведь привыкли одну смородину заваривать, а остальные кусты и деревья чем хуже? Сок двинулся по каждой веточке, что-то и сгорчит — сахаром усладим.

Все вышло на славу — и уха, и многоветочный чай. Он и вправду отдавал все запахи весеннего леса. А пучки сухой душицы и зверобоя, да смолянистые крошки чаги сотворили чудо: ребята мои, раздевшись до рубах, мигом захрапели на лежанке с прошлогодним сеном.

«Молодость, она и есть молодость», — грустно вздохнул я и занялся подтопком. Он остывал настолько же быстро, как и накаливался жаром. Подкинул на разбуженные угли сухие поленья березы, черемухи и ольхи, а осину и тальник отложил — больно звонко выстреливают угольками и успевай их ловить да тушить.

Тепло снова окутало спящих ребят, а меня потянуло на улицу. И степь-выгон, и крыша избушки свеже заиндевели, не торопился наспевать краснотой и восток, где низко над лесами белозубо улыбнулась рассвету луна, а выше нее светлели капельками далекие и мелкие звездочки.

На утреннике всегда холодает, но если мои ребята беспробудно спят после ухи и сборного чая, весеннее утро не молчит и сейчас, когда до солнцевсхода еще далеко-далеко. Разбрелись-разлетелись по густосини неба токующие барашки-бекасики, и стоило окликнуть их овцой-мамой, как они сыпались к лывинкам и болотникам, дружно отзывались: «Тута, тута, тута, тута».

Из тальниковых заливных озерин жарко выкрякивали селезней утки, и не им ли вездесущие широконоски советовали со всех сторон:

— Гляди, дядя, гляди!

Где-то откашливалась чернеть и не понятно — с радости или еще с чего? — стонали лысухи и чирки. По голосам и хлопанью крыльев угадывались утки, а вот на осину у меня над головой примостился петух ушастой совы и глухо-грустно позвал:

— Кум, кум, кум!

— Кум, кум, кум! — ответил я с березового пня, он обрадованно снялся, костянисто захлопал кончиками крыльев и затоковал над деревьями, то неслышно улетая в глубь осинника, то возвращаясь обратно. «Спи, спи, спи», — советовали ему совки-сплюшки, но ушастому петуху было уже не до сна. Отчаявшись найти сову на осинах, густо забуревших сережками, он неожиданно в самое ухо «спросил»:

— Ты кума, ты кума?

— Может быть, и кума, но только не твоя! — ответил я, и он шарахнулся по заречью через осинник в соседний бор. И вскоре ему повезло: «Кум, кума, кум, кума» — зазвучало совсем не печально, а весело и дружно.

А вот и заглушили совиные «разговоры» степенно-красивыми свистами дрозды-дерябы и певчий дрозд, а трещотки-рябинники налетели большой стаей и пусть не взяли голосом, зато сразу же принялись за работу. Одни теребят и собирают в клювы траву-старичник, другие посыпались на летний водопой скота, на мелководье Старицы. Работа артельная, и лентяю тут несдобровать. Вон один подергал подле березы несколько травинок и хотел удрать за озеро Морошное, где на ольхах настоящие деревни работников, однако его подруга или кто-то другой крепко щипнул за перья на голове и «лодырь» опять взялся за дело.

— Интересно, что за грязь облюбовали рябинники? — вслух молвил я, взял котелок из избушки и пошел черпнуть воды на Старице.

Белесой степью затрусил какой-то приземистый зверь. Неужто, зайчишка? Водополье вытурило зайчишек сюда на возвышенность. Нет, не заяц и не лиса-альбинос, а обычная «поседевшая» от инея лиса рванула со всех ног к лесу за избушкой. А когда шел обратно (грязь-то дрозды выбрали — не уступит цементу), выследил гостью ночную: все рыбьи потроха «зачистила» она у выгона и не раз, не два окружнула избушку.

У самой избушки какой-то растяпа-рябинник выронил мне на шапку ком грязи и пришлось идти к реке, с трудом смывать дроздиный раствор.

Пока закипал чайник под всхрапывание ребят, я снова оставил тепло избушки. Солнце вполовину выглянуло на наволок, иней слинял и бисером посверкивал на паутинной пряже. От столика у избушки, где мы вечером чистили картошку, поковылял белячина, а вдали на бугорке, окруженном водой, столбиками торчало не менее пяти зайцев. Не лиса ли загнала их туда, даром что ли сороки переполох ночью затевали? И тоже не случайно среди ночи ворона с гнезда на сырой осине трижды отчетливо повторила:

— Дур-ра, дур-ра, дур-ра!

Наверняка зайцы вплавь перебрались на спасительный взгорок, а лиса помакала лапками холодную воду и решила постоловаться у избушки, чем гоняться за соблазнительно-недоступной добычей.

Слышно, как зашевелились, запоскрипывали досками лежанки мои хлопцы. Не им ли в побудку из бора яро рявкнул козел, а дятлы с трех сторон «прострочили» лес:

— Сыр-бор, сыр-бор, сыр-бор!

И оттуда, из бора, запорхали на вымочку ольхи вокруг озера Морошное, где счесть не пересчесть сушин и на корню, и вразновалку. Там и стукоток завели, и задребезжали сушинами.

Пора и нам покидать тепло избушки, идти на утренние голоса-разговоры. Чай добер, но березовка того слаще, и мы бережно «подсверливали» комли деревьев на обогреве. Не капли, а светлые и мутноватые ручейки стекают в котелок и бидончик. А на просеке пир горой:

— Попить захотели, сладкого захотели! — выпевают зяблики, а лесные коньки, токуя с березы на березу, словно сгоняют в табунки желтых цыпляток — цветы прострела и горицвета. А высокие сине-фиолетовые медунки важными пастушками смотрятся из трав и вырубки.