Столовая гора

Курит он махорочную вертушку и поплевывает на пол.

— Бу-бу-бу, бу-бу-бу, мое почтение, молодой человек, мое почтение. Как ваши дела, как ваше художество? Долго мы с вами будем сидеть в бесте?.. ^{46} Чего-с?..

Он плохо слышит, бедный генерал. Махорка заставляет кашлять. В конце концов, если бы не маленькие неприятности, не фантастические цены — девятьсот рублей фунт хлеба — девятьсот рублей! — не отсутствие белья — жить можно было бы и при этой власти. У Лизочки связи. У этой девчонки голова — я вам доложу. Она далеко пойдет, уверяю вас!

— Управляющий делами совнархоза, представьте себе, был у нас вчера. И весьма мил. Принес Лизочке заготовки на ботинки. Презент. Чего-с? Заготовки-с! Беседовали… Ком-му-нист!

Генерал кашляет, таращит глаза, плутовски по-детски улыбается.

— Ничего не поделаешь. Время, батенька мой. Сидели, представьте себе, и беседовали. Просил захаживать. В конце концов…

— Котик! — кричит ему из дальней комнаты генеральша.

— Что, сударыня?

— С кем это ты?

Генерал подмигивает Халилу и басит в ответ:

— Так, с одним коммунистом, пришел по делу, на заседание зовет.

Слышно, как бежит взволнованная генеральша — шлепают туфли, дзинькают ключи от пустых шкафов.

— И вечно ты с глупостями,— говорит она, увидя Халила,— пригласил бы к нам! Сейчас Лизочка придет со службы. Милости просим!

Она в капоте, в рыжеватеньком, сильно вылезшем, свалявшемся паричке. Птичий носик озабоченно нюхает воздух, тонкие губы поджаты раз и навсегда, испуганно и виновато.

— Сейчас Лизочка придет,— повторяет она значительно,— без пяти четыре.

Ведь теперь у них Лизочка все, и все для Лизочки. Разве они могли бы жить, если бы не Лизочка?

5

У Ланской целое общество.

Она лежит на кровати в японском халате, с распущенными волосами, устало, успокоено, по-детски улыбаясь. Все кажутся ей необычайно милыми и добрыми, всех хочется благодарить, как спасителей. Генеральша и Лизочка сидят на стульях у ее изголовья, Халил-бек смущенно и радостно перебирает подвернувшийся под руку альбом с фотографическими карточками актеров, театральными программами, открытками. Милочка хлопочет у примуса, накачивая его, зажигает, ставит на огонь жестяной чайник.

Генерал бубнит — бу, бу — и то входит в комнату, то выходит — покурить «махрец» ^{47} .

Лизочка рассказывает о перемещениях, сокращениях, развертывании, реорганизации всевозможных отделов, подотделов, секций и подсекций. Она знает, кто из завов женат, кто холост, кто из них «ловчится» и «шамает», а кто перебивается на одном пайке. У нее точные сведения о том, когда и где будут в ближайшие дни производиться обыски, когда будет объявлена регистрация техников, пекарей, как следует толковать последний декрет. Она в курсе всех новостей, сплетен, политических событий, обо всем имеет свое ясное, точное и безапелляционное мнение. Речь ее спокойна, уверенна, гладка. Лицо строго и убежденно.

— Смешно отрицать то, что существует,— говорит она.— Каждый интеллигентный человек должен участвовать в общей работе, чтобы повести ее по верному пути. Всякая власть требует себе подчинения. Это закон.

Она спокойно оглядывает всех, зная, что никто не может ей возразить.

— Бу-бу-бу,— бубнит генерал, выходя на балкон. Он стоит там, отбивая ногой какой-то марш. Конечно, Лизочка — умная голова. Ей и карты в руки. У нее военная складка. Никаких фиглей-миглей, строгое подчинение начальству. Но…— Бу-бу-бу, бу-бу-бу!

По улице проезжает арба. Оборванный ингуш везет хворост. Мысли генерала отвлекаются в сторону. Он уже заинтересовался ингушом и хворостом.

— Эй, как тебя, киш-мыш! — кричит он.— Почем продаешь?

Солнце медленно свершает свой путь. Оно на склоне, но все еще огненно. Прожженный воздух неподвижен и глух. Поджарые псы бродят, высунув язык, вдоль забора, обманывая себя тенью. В окнах домов закрыты ставни, спущены жалюзи. Столовая гора в парном облаке, Казбека не видно вовсе.

«В Тамбовской губернии в такую пору в былое время я квас пил — хлебный, с изюмом,— думает лениво генерал, докрасна раздувая свою вертушку, чтобы не задремать,— в купальне пил, со льдом… Вот кабы опять туда. Что, в самом деле…»

Но тотчас же встряхивает упавшей было на грудь головой, видит перед собой Столовую гору, вспоминает, где он, и испуганно, виновато семенит в комнату.

— Бу-бу-бу, бу-бу…

— Чай готов,— говорит Милочка, звякая разнокалиберными чашками.— Халил, помогите мне придвинуть к кровати стол.

Халил встает, берется за один конец стола, а Милочка за другой. Лицо ее внезапно заливается краской. Она смотрит на Халила, краснея все больше, даже глаза краснеют и перестают видеть. Должно быть, этот маленький стол не особенно легок.

— Нет, Елизавета Борисовна,— взволнованно шепчет Милочка,— вы не совсем правы. Вы меня извините, но мне так кажется. Я не знаю, как объяснить. Конечно, всякая власть требует подчинения и каждый интеллигент должен участвовать, как вы говорите, но тут еще что-то, что-то большое, необычайное, такое, чего мы никогда не увидели бы без революции. И это есть, потому что этого не могло не быть. Вот почему стоит работать.

— Да вы коммунистка, Милочка,— удивленно возражает генеральша.

— Какая же я коммунистка, разве нужно быть коммунисткой, чтобы это чувствовать? Ведь это русское, Россия, все мы…

Милочка, не находя слов, поднимает руку. Стол стукается об пол. Чайник выплевывает из носа чай. Халил-бек смеется, глядя на Ланскую. Ланская улыбается ему и Милочке.

Лизочка смотрит на часы. К сожалению, она не может остаться дольше. У нее вечерняя работа — переписка доклада в ревком по оборудованию сушильных заводов,— ей платят за нее сверхурочно, по часам.

— Поправляйтесь скорей, Зинаида Петровна! Я хочу вас видеть на сцене. На следующей неделе мне обещали для комслужа билеты. До свиданья.

Вслед за дочерью уходит генеральша, уводя с тобой генерала:

— Можешь идти спать,— говорит она старику.— Я не позволяю ему спать днем больше двух часов.

6

У постели больной — Халил и Милочка. Они садятся за стол, пьют фруктовый чай с сушеной айвой и болтают. У Милочки тысяча вопросов, тысяча художественных планов. Она сейчас увлекается акварелью, цветной иллюстрацией, а Халил мастер в этой области. Она решила иллюстрировать свои стихи. Как его «семь ковров»? Нравятся ли ему иллюстрации Бенуа к «Пиковой даме»? ^{48} Видел ли он детские игрушки, воспроизведенные в «Аполлоне»? ^{49} Что он может сказать о Тугенхольде? ^{50} Правда ли, что в Париже в большой моде русские художники и балет? ^{51} Где лучше работать — в Мюнхене или Риме?