Столовая гора

— Не знаю. Нет — я этого не думала,— отвечает Милочка, оставаясь неподвижной и глядя на панно, висящее на противоположной стене.

— Но во всяком случае вы могли подумать, что я… Дело в том, что вы ошибаетесь. Уверяю вас — я сочувствую власти… даже уважаю ее. Я говорю серьезно. У нее есть сила и воля — вот все, что требуется от власти. Она умеет заставлять подчиняться себе и пользоваться каждым для достижения своей цели. В этом смысле я и рассказал свою историю…

Алексей Васильевич склоняется, целует Милочкину руку и смотрит на нее с улыбкой.

Милочка медленно поворачивает к нему свое лицо, несколько мгновений смотрит на него, точно желая что-то понять, и, наконец, спрашивает в свою очередь:

— Чему вы улыбаетесь? Вы всегда улыбаетесь?

— Улыбаюсь? Да, да — вы правы. Я улыбаюсь, потому что мне пришла на память одна история. По странной ассоциации я вспомнил одного счетовода, так, одного пустого, пьяненького человечка, которого мне довелось однажды встретить. Это был совсем погибший субъект, алкоголик в полном смысле этого слова. Он жил в уездном городишке и служил в управе. Потом, когда произошел переворот, он остался при совете. У него не было никаких убеждений и никаких привязанностей, кроме водки… А тогда ее уже доставать было трудно. Кругом пылали помещичьи усадьбы — Чернов проводил свою земельную реформу ^{61} — «черный передел», все чувствовали себя как на вулкане. И вот этот счетовод, этот пустой человечек, старый пьяница — достает откуда-то портрет в золотой раме — большой портрет Николая Второго и вешает его себе на стену. Вешает на почетное место и всем рассказывает об этом. «Да, вот — я повесил его у себя в комнате,— крикнет он и бьет себя в свою пустую, выгоревшую грудь.— Я повесил его, потому что питаю к нему большое уважение. Да, я уважаю его! Ложась спать, я смотрю на него и думаю: честь и хвала человеку, сумевшему поддержать в течение двадцати двух лет порядок в такой дикой стране, как наша».

Алексей Васильевич снова улыбается и целует Милочкину руку.

— Я вам передал эту нелепую выходку старого пьяницы, просто лишь чтобы рассмешить вас, потому что она меня в свое время тоже очень рассмешила, но Бога ради, не применяйте эту историю ко мне. Мотивы моего уважения к власти совсем иные, уверяю вас. Я пока еще не старый пьяница. О, далеко нет.

Он опять берет девушку за руку и крепко пожимает ее. Берет у самого локтя — загорелого и крепкого.

Милочка не вырывает руки. Она нисколько не смущена. Просто не замечает того, что он делает.

— Вот что, Алексей Васильевич,— говорит она,— ведь вы прекрасно знаете, что если мы и не понимаем друг друга и говорим по-разному, то вовсе не потому, что по-иному относимся к власти. Я меньше всего думаю об этом. Я просто — люблю и верю.

— Кого любите и во что верите? — все еще улыбаясь и не выпуская ее локтя, спрашивает Алексей Васильевич.

Лицо ее становится строгим и сосредоточенным. Она точно проверяет себя, колеблется. Он впервые видит ее такою сдержанной и серьезной. Она точно выросла за эти несколько минут. Улыбка невольно стирается с его губ, и он пристально смотрит на нее.

— Всех люблю и всем верю,— отвечает она.— Без этого не стоило бы жить. Да — это так.

Глава девятая

1

У Милочки в комнате всегда ералаш. На столах, под столами, на стульях, на платяном шкафу — книги и трубкой свернутые рисунки, покрытые тройным слоем пыли. По стенам — пастель, масло, цветные литографии, портреты углем. Самая любимая — сомовская «Дама в голубом» ^{62} и еще «Танцовщица» Дега ^{63} .

На оттоманке подушки, подушечки, цветные платки, парча. В углах под потолком паутина.

Дарья Ивановна давно махнула рукой. Прибрать — сил никаких недостанет.

Милочка целыми днями в разгоне, возвращается домой поздно вечером. Волосы растрепаны, щеки пылают — тысяча планов, идей, необычайных мыслей занимают ее.

Она бросает на стол свой колпачок, служащий ей шляпкой,— всегда какой-нибудь яркий, сшитый на живую нитку из старой кофточки,— и идет в кухню умываться. Там, плескаясь в тазу, сообщает она матери все дневные свои похождения и происшествия. Потом идет в столовую пить чай.

За столом сидит нахлебник, актер Вахтин, снимающий угол у Дарьи Ивановны за ширмой в той же столовой. Он бывший прапорщик военного времени, дезертировавший от Деникина, прятавшийся у Дарьи Ивановны во время отступления добровольцев — большевик, арестованный красными как зарегистрировавшийся офицер и теперь по болезни освобожденный от военной службы.

Милочка называет его «комячейкой». Он председатель месткома труппы. Мечтает ставить «Стеньку Разина» В. Каменского ^{64} , преподает в красноармейском клубе, играет героев-любовников. С Милочкой на «ты» и всегда спорит. Они большие друзья и единомышленники, но столковаться никак не могут.

Когда он почему-либо запаздывает, не приходит вовремя, Дарья Ивановна беспокоится по старой памяти. Еще так недавно, прячась от белых, он сидел у нее на чердаке за бочками, и она носила ему есть. Тогда патрули обходили квартиры, ловили дезертиров. Многих приканчивали тут же или вешали на фонарных столбах.

Потом явились ингуши и грабили.

Все-таки было спокойнее от того, что в доме мужчина.

— Невзгоды сближают,— говорит Дарья Ивановна,— мы теперь свои. Но объясните мне, пожалуйста, почему — скольких я ни знала — все дезертиры славные ребята.

— А многих вы знали?

— Ох — многих. И с той стороны, и с этой. Прошлый раз мы одного от ваших спасали. Мальчишка совсем, молоко не обсохло. Ворвался в дом, я думала, грабитель. Бледный, едва на ногах держится, губы синие, трясутся — погоня. Потом, когда поутихло, ушел. Глаза у него такие печальные были и ласковые. «Чего вы воюете,— я спрашиваю,— вам бы в куклы играть». А он улыбается совсем по-детски. «Мне бы теперь это очень хотелось — да нельзя. Начал драться, так сам не кончишь. Или с одними, или с другими. Вот я попробовал сам по себе — так теперь и тех и других боюсь. Одни повесят, другие расстреляют». Просил ему на картах погадать. «Я все равно знаю, что скоро конец — только вот какой и когда? — от пули лучше, пожалуй». И это мальчик говорит, вы подумайте только. На картах ему тоже плохо выходило, но я врала.

— Да, конечно,— отвечает Вахтин,— в наше время нужно твердо и ясно сказать себе: да — да, нет — нет. Колебания неминуемо ведут к гибели.

— А ты думаешь, что это всегда возможно? — задорит Милочка.

— Так должно быть,— упористо возражает актер.

— Правда может быть и на той, и на этой стороне. Раньше чем выбрать — человек колеблется. Это естественно.

— Правда — понятие отвлеченное и относительное. У революции свои железные законы, и ни с чем иным она не считается. Напрасно только ты подымаешь этот разговор. Революции нужны мужественные души, осознавшие себя частицей своего класса.

— Такие, как ты,— не унимается Милочка.

— Не знаю, но, во всяком случае, не такие, как твои приятели из подотдела искусств. Все это бывшие люди…

И они начинают длинный, запутанный диалог, в котором упрекают друг друга в легкомыслии и односторонности. Поддевают друг друга, стучат кулаками по столу, пожимают плечами, спорят до хрипоты, сидя за столом у потухшего самовара.

Потом актер идет за ширму, а Милочка к себе в комнату.

Дарья Ивановна прибирает со стола, тушит огонь в столовой.