Столп. Артамон Матвеев

С Соловками и впрямь беда. Уже третий воевода толчётся под стенами могучей крепости. Трудами святителя Филиппа возведена. Филипп до пострижения был воеводой, великую, вечную соорудил твердыню. Нынче на Соловках пытает солдатское счастье московский стрелецкий голова Иван Мещеринов, воин многоопытный. Указ ему «быть на Соловецком острове неотступно», а то ведь летом война, но как сиверко задует — воеводы с острова прочь до будущего лета. От Мещеринова пришло известие: жаловался на прежнего воеводу, на Ивлева, — сжёг вокруг монастыря хозяйственные службы. Монастырю убыток не ахти какой, а к стенам теперь не подойди. У монахов добрая сотня пушек. Пушки голландские, далеко достают, а земля кругом — камень, ночи нет — светлынь. Едва-едва выкопали шанцы да города для стенобитных пушек поставили.

«Теперь палим», — сообщал воевода.

И то было Алексею Михайловичу мука-мученическая — пальба-то по святым церквям, по дому преподобных Зосимы и Савватия.

Весь грех на царе!

Снова взглядывал на архиереев, на Иоакима. Будет патриарх — и грех пополам. Ну кого кроме Иоакима-то в аввы? Священство само уж под его руку преклонилось.

А перед глазами стоял Никон.

5

В Ферапонтов монастырь пришла от Алексея Михайловича, от царицы Натальи Кирилловны, от царевичей Фёдора, Иоанна, от царевны Татьяны Михайловны очередная сладкая милостыня. Украинские груши, украинские вишни, малый кузовок со смоквами сушёными — должно быть, из Сирии, а то и палестинские. Короб чёрной смородины, а деньгами — сто двадцать рублей. Подсластили недоброе известие: в патриархи избран Иоаким. Из ничтожества сего монашека Никон поднимал. Принял в Иверский монастырь, возвёл в строители. Угождением прельстил, чуял желания святейшего собачьим чутьём. Но стоило пошатнуться великому господину — увидели сурового праведника Иоакима в друзьях Лигарида.

Деньги принёс Никону в келию сам Шайсупов. Пристав устал от постоянной распри с узником. Хорош узник! Две дюжины работников, строит, ездит по округе, с утра народ к нему в очередь, кто лечиться, кто за молитвой, а по ночам, соглядатаи доносят, баб водят к святейшему-то.

Самойла Шайсупов был княжеского рода. Прислуживать опальному владыке не желал и обуздать не умел. Употребить бы власть, да власть у царя, а царь со всем своим Теремом подарки то и дело шлёт, молитв испрашивает у великого аввы.

Шайсупов положил на стол перед Никоном мешочек с ефимками, к ним бумагу:

— Росчерк поставь.

— Росчерк? Тридцатью сребрениками откупаются?! — Поднялся из-за стола, огромный, как медведь, смахнул бумагу, смахнул деньги. Деньги топтал, и бумаге была бы та же честь — Шайсупов поднять успел.

— Опомнись! Сё царское жалованье!

— Вот я его как! — кричал радостно Никон и ударял ногой по рассыпавшимся монетам. — Отпиши господину своему. Вот я как его жалованье! Царское, говоришь? Вот я его, царское! Пусть мои монастыри вернёт! Я Новый Иерусалим на свои строил денежки... На тысячи!

— Я — напишу! — крикнул Шайсупов, выскакивая вон из келии безумца.

Раскаяния не последовало. Топтать царские деньги Никон топтал, но возвратить в казну и не подумал. Опять под окном его келии, на дороге останавливались проезжие, ждали, когда святейший благословит из окна или одарит особой милостью — взойдёт на стену. Болящих принимал с утра до обедни. Ну и ладно бы — перекрестил, полечил! То ли славы ради, то ли грехи свои покрывая, в свахи себя записал. Слаще не было для него занятия: девиц замуж выдавать.

Шайсупов отправил донос о топтанье царского жалованья, и хоть снова пиши.

Повадилась шастать к святейшему ферапонтовская мещаночка Фива. Сзаду поглядишь на девицу — грех жаром обдаёт! Хоть ослепни! И спереду, издали, королева. Но вот беда — оспа лицо побила. Глаза — как два неба, а щёки темны, в рытвинах. Приходила к Никону на судьбу плакаться. Как уж он её утешил, один Бог знает, но дал ей слово — на какого парня укажет, тот и станет ей мужем.

Фива указала. Добрый молодец был того же звания, что и она, — слободской житель, охотник и рыбак. Никон позвал его к себе, купил у него медвежью шкуру — на лавку положить. Угостил вином.

Вино делает человека сговорчивым: пообещал охотник прислать сватов к Фиве. А как протрезвел — ни в какую!

Никон снова пригласил его к себе.

Говорил ласково:

— Господь дал дивную красоту твоей суженой. Но что делать! Сатана приревновал да и совершил свою мерзость. Говорю тебе: твой род даст Русской земле богатырей и красавиц. Сердце у Фивы исстрадалось, любить она тебя будет — благодарно. Попомнишь моё слово, многие позавидуют вашему счастью. Фива, слава Богу, живёт справно, во всяком хозяйском деле мастерица. Угощала она меня своими соленьями да пирогами. Уж каких я только не отведывал поварских премудростей — у твоей будущей супруги всякое блюдо само в рот просится. Ну чего упрямишься, дурень! Руки у Фивы земляникой пахнут.

Охотник голову набычил, мыкает супротивное. А Никон посмеивается ласково:

— Милый ты мой! Дубинушка стоеросовая! Вот изведаешь, сколь сладка твоя жёнушка, забудешь про оспины.

— Никому она не нужная, а я хуже других? За меня любая пойдёт.

— Зачем тебе быть хуже других? — благодушно уговаривал Никон. — Будь других догадливей... Горе ты луковое. Слепоглазая у тебя догадка! Держи пять рублей... На свадьбу. Сделаешь по-моему — благословлю.

Охотник ефимки не к себе подгрёб — от себя толкнул. Никон прибавил ещё пять.

— Чего ты меня неволишь?! — закричал упрямец на святейшего. — Нет у тебя власти над моей судьбой. Я тебе не раб, а ты не Бог!

— Кто я, ты прочувствуешь сполна! — Никон, не теряя весёлости, мигнул дюжим келейникам. — На скотный двор его. Говорит, вольный. Поищите, где она в нём, воля-то. Отсыпьте пятьдесят розог. Не поумнеет — ещё пятьдесят. Воля сыщется — ко мне ведите.

Охотник на медведя хаживал, лавку было схватил отбиваться. Какое там! Келейники Никоновы подковы гнули своими лапами. Скрутили доброго молодца. А святейший, осердясь, иначе распорядился:

— Лупцуйте, покуда в разум не войдёт!

Две сотни горяченьких охотник вытерпел, и открылось ему — слуги Никоновы щедры на битье, не умаются. Сдался.

Принесли мужика обратно к Никону.

— Господи, прости грешных! — воскликнул святейший, глядя на иссечённую спину. — Не любят Тебя, коли себя не любят. Прости, Господи! Прости!

Взялся лечить болезного. Держал в монастыре, покуда охотник не поправился. Отпуская, подарил двадцать ефимков, корову двухлетку, бродни, кафтан. А после свадьбы обещал ружьё.

Ради ружья Никон даже с приставом помирился, послал Мардария в Вологду, а коли там доброго ружья купить не придётся, так в Москву.

Сладилось дело. Взял охотник Фиву в жёны. А через год, когда родила она ему сына, приходил благодарить святейшего. Два куньих меха поднёс.

6

Удар, случившийся с Енафой в Боровской тюрьме, был подобием грома: напугал, но, слава Богу, не сразил. Вернулась в Рыженькую здоровой, да, правду сказать, притихшей.