Столп. Артамон Матвеев

Никита Иванович, правду сказать, поёживался от своей затеи. Куда лезешь, князь? По царскому хладу соскучился? Ввергал себя в опасное заступничество не ради глупых баб, хотел обелить само имя князей Одоевских. Сын Яков, крутой на расправу, был ведь на пытках боярыни Федосьи Прокопьевны. Служба царская, царь такие службы помнит, но ведь и народ помнит.

От пасмурных мыслей и в природе потемнело. Глянул боярин в окошко — тучи валят из-за леса, как из вулкана. На картинах этакое видел. Половина неба черным-черна, уже блистали молнии, хотя грома не слышно было. Никита Иванович открыл дверцу, крикнул кучерам:

— Гоните!

Свистнули кнуты, князя прижало, но убыло тьмы. Выкатили на ровное место, в поле, и тут их догнала и накрыла лиловая туча. Молнии падали, как стрелы, громы разносили мир вдребезги, и Никите Ивановичу чудилось — голова у него от каждого удара лопается. Загудело, зашипело — ливень!

— Стойте! — закричал князь кучерам. — Стойте! Убьёт. Ребятам верховым покричите, пусть в карету идут.

Ребята прибежали. Уже вымокшие, но радовались, имея над головой спасительную крышу.

Вдруг слева — да ведь из земли! — выросло ярое, развесистое дерево. Хрястнуло так, будто карету пополам разломило. Ребята крестились, Никита Иванович тоже достал крест с груди, поцеловал. И — пламя в лицо!

Тьма, покой. Но кто-то тряс за плечи, кто-то бил по щекам. И — радостный вопль:

— Жив! Жив!

— Жив, — согласился Никита Иванович, — а кто не жив?

— Кучера, — ответили ему.

Открыл глаза, поднялся. Верха в карете как не бывало и дверей как не бывало. Деревянные резные стойки дымились.

— Где ребята? — спросил Никита Иванович.

— Мы их наземь положили, прикопали. Вроде дышат, но оба без памяти.

— А что же... дождя-то нет?! — удивился Никита Иванович.

— Маленько каплет.

— Поехали, — приказал князь.

— Вроде и не на чём, — сказали ему.

— Ну а кони-то... целы?

— Целы.

— Посадите меня на лошадь.

— В Выхино?

— Москва ближе. В Москву!

А гроза и в Москве наделала переполоху. У царицы начались схватки. Доктора всё своё умение явили: спасли плод.

Глава одиннадцатая

1

На Петра и Павла в Боровскую тюрьму явился с розыском дьяк Фёдор Кузмищев. Якобы по делу мещанина боровского Памфила и жены его Агриппины. В Москве брали к пытке стрелецкого полковника Иоакинфа Данилова, чья жена Мария Герасимовна была соузницей боярыни Морозовой да княгини Урусовой. Ничего не добились. А вот бывшие стражи сиделиц донесли на племянника Иоакинфа, на Родиона: много-де раз ездил в Боровск, передавал боярыне да княгине письма, деньги, привозил с собой монахинь Меланью да Елену. Останавливался же Родион у боровского мещанина Памфила.

Дьяк Кузмищев свой розыск и начал с этого Памфила. Нагрянул к нему домой с палачами, спросил сначала добром: «Кто таков Родион? Бывал ли сам у сидящих в темнице? Посылал ли к ним супругу свою?» На все вопросы дьяк услышал: не ведаю, нет. Тогда незваные гости накинулись на бедного человека с битьём, с крючьями, но Памфил, с виду тщедушный, росточка махонького — молчал.

Кузмищев приказал палачам творить упрямцу боль неимоверную, и те являли своё ремесло со старанием. Сам Кузмищев в это время орал на Агриппину:

— Бывал ли у вас Родион? Станешь молчать — мужа твоего до смерти забьём.

— Да хранит Господь немилосердных! — шептала в ответ белая как полотно Агриппина.

Памфил, пока губами мог шевелить, «Нет!» хрипел, а потом уж только головой мотал: не-ет!

Не зря муки принимали благочестивые страстотерпцы: Родион-то в сё время под полом у них сидел. Приехал попытать счастья, приручить новых стражей — тоже люди, тоже ведь удивляются про себя подвигам боярыни да княгини. О таких христианках в святцах бы читать, а они в яви, да в яме, да в поругании.

Ничего не добился Кузмищев ни от Памфила, ни от Агриппины. На палачей с кулаками кинулся:

— За что вам царь хлеб даёт?! Домой! В Москву!

Притворно объявил и сам притворно убрался.

Памфил, почти бездыханный, не о себе думал. Поманил Агриппину, прошептал:

— Отнеси сиделицам решето печёного луку. Нынче добрые стрельцы на страже.

Агриппина кинулась мужний указ исполнять и попалась.

Расправа у Кузмищева была короткой. Дом Памфила с имуществом на имя царя отписал, супругов по заранее заготовленной грамоте отправил в Смоленск, на выселки.

Родион ушёл из Боровска ночью, подался в Олонецкий край, к игумену Досифею. Знал, где его искать.

Кузмищев же, поразмявшись на пытках Памфила, взялся за Марию Герасимовну да за инокиню Иустинью. Мария Герасимовна горько плакала, но перекрестилась, как царь крестится, — щепотью. Её Кузмищев посадил с бабами-воровками.

Иустинья кресту отцов не изменила.

— В сруб пойдёшь, — сказал инокине дьяк.

— К Исусу Сладчайшему! — поправила его Иустинья.

В тот же день страстотерпицу сожгли.

Сначала весело тюкали топоры, а потом смолкли. Запахло дымом, да вкусно, смольём. Ветер донёс гул и треск пламени.

— Страшно? — спросил Феодора Евдокию.

Княгиня молча отирала мокрое от слёз лицо.

— Страшно, сестрица. Неужто и нас... в огонь? Господи! Господи!

— Пивали, едали, плоть гордыней тешили. Пришла пора платить за безумную, за беспечную жизнь...

— Ради нас пострадала бедная Иустинья. Нас пугают.

— Пострадала ради Христа! — твёрдо сказала Феодора. — Но и ты права. Сё последнее предупрежденье нам.

Княгиня разглядывала руки, будто по ним уже бежали струйки пламени.

— Федосья! Зачем нас матушка на свет родила?

— Об огне-то ещё и пожалеешь, — сказала боярыня. — Огонь — скорая смерть. Нас станут убивать медленно. Царю-антихристу надобно, чтобы мы поклонились ему, сатаниилу.

— Федосья! Федосья! Неужто обрубать нас будут? По пальчику, по суставчику?

— Я не прозорливица, да уж знаю государюшку! Мне о нём деверь Борис Иванович много чего сказывал. Посмеивался, бывало: своих-де слов пугается. Кто чего ему скажет, тот и прав. А я свету, Борису-то Ивановичу, и рекла что из сердца-то пыхнуло...