Столп. Артамон Матвеев

Хитрово перестал улыбаться:

— Федотке... Малахову Федотке.

Змей был в чешуе, громадный. Толстые звенья из белой жести позволяли Горынычу вить кольца. Возле башки крылья, морда кончается хоботом, лапы со шпорами, петушьи, хвост в шипах.

— Распишем красками — и готово! — сказал Федот.

— Жуть! — Артамон Сергеевич весело подвигал змеиными звеньями. — Не заклинит? Не порвётся?

— На ремнях! — объяснил Федот. — Надёжно.

— Глаза бы пострашней.

— Будет исполнено! Сам, боярин, испугаешься.

— Я-то?! — Артамон Сергеевич усмехнулся. — Вокруг меня змеюга на змеюге. Привык к шипенью. А где твой брат?

— С неделю как из деревни приехал. Нам великий государь деревню пожаловал. — Федот поклонился. — Спасибо, Артамон Сергеевич, за память. Брат храм расписывал, да с лесов сверзился.

— Господи!

— Обошлось... Вот только иконы стал писать... по-крестьянски.

— Отчислили из Оружейной?

— Да нет. Он вроде бы и здоров. А на досках то избу какую-нибудь напишет, а то и вовсе — дерево али мальчонку... Я к нему и так и сяк, а он своё: «В детских глазах свет».

— Привези мне иконы его писаньица. Да и самого. Возьму деревья райские красить.

Простился с Федотом — в каретку, погнал в Мещанскую слободу, в школу.

А великого канцлера всея России дальше крыльца сторожа пустить не хотят. Оба немцы.

— Покуда идёт дейстфо, приказано никофо не пускать!

— Я — Матвеев!

— Никофо! — рявкнул один из сторожей.

— Я приехал проверять, как дело идёт.

— Ни-ко-фо! — погрозил пальцем другой сторож и ткнул пальцем в окошко. — Смотри, проферяй.

Артамон Сергеевич засмеялся, покачал головой, но спорить не стал. Прильнул к окну.

Просторную светлицу разгораживал огромный сермяжный холст. Посреди залы в креслице восседал бакалавр Иван Волошенинов. Ему Матвеев доверил ставить сразу три комедии: Темир-Аксакову, Иосифову и Егорьеву.

Бакалавр махнул рукой — и с двух сторон выбежали мальчики в лазоревых рубашках, потянули холст в разные стороны. Открылась сцена. На сцене толпа в белых долгополых одеяниях — иудеи. Это был хор. Запели. Пение было слышно во дворе.

— Иаков жил в земле странствования отца своего Исаака, в земле Ханаанской. Сын его, Иосиф, семнадцати лет, пас скот отца своего вместе с братьями своими, будучи отроком, с сыновьями Валлы и с сыновьями Зелфы, жён отца своего.

Тут на сцену вышли мужи, одетые в зелёные плащи. Объявили:

— Мы дети Иакова и Лии, нелюбимой жены отца нашего, — и каждый назвал себя: — Рувим, Симеон, Иссахар, Завулон, Левий, Иуда.

И вышли мужи в фиолетовых одеждах, и объявили:

— Мы сыновья Иакова от служанок жён отца нашего, от Валлы и Зелфы, — и назвали себя: — Дан, Неффалим, Гад, Ассир.

И вышел муж в одеждах шёлковых, разноцветных, и сказал:

— Я сын неплодной Рахили и отца моего Иакова. Я — Иосиф.

И вышел отрок, и сказал:

— Я — Вениамин, младший сын Рахили.

Снова запел хор:

— И доводил Иосиф о братьях своих худые слухи до отца их Иакова, зовомого Израилем. Израиль любил Иосифа более всех Сыновей своих, потому что он был сын старости его; и сделал ему разноцветную одежду.

Пели ладно, громко.

Иосиф взошёл на ложе, лёг и заснул.

— И был ему сон, — пропел хор.

Тут Иосифовы братья вошли в снопы и закружились по сцене. Иосиф поднялся с ложа, и тоже вошёл в пшеничный сноп, и стал посредине сцены, все другие снопы тотчас повалились наземь, поклонились младшему брату.

— Здорово! — обернулся Артамон Сергеевич к сторожам. — Вижу, и без меня дело спорится.

Дал немцам ефимок:

— Хороших слуг нашёл себе бакалавр Иван. Вот вам за крепость вашу. Выпейте за здравие Артамона.

Сел в карету и поехал домой, сына порадовать: пришло письмо от Спафария.

7

Для чтения письма собрались в кабинете. Андрей пришёл с учителем, с Иваном Подборским, Авдотья Григорьевна с наперсницей своей, с поварихою Керкирой. Артамон Сергеевич привёз с собой доктора Стефана, друга Спафария, были Давыдка Берлов и ещё один лекарь, новый человек в доме Матвеева — иудей Ивашка Максимов. Этот в Москву приехал неделю тому назад, с Паисием Лигаридом. Ивашка был великий знаток трав и восточной врачебной мудрости. Под столом, как всегда, сидел карла Захарка, а за печкой другой карла, Ванька Соловцов.

Письмо дали читать Андрею. Отрок волновался, пылал щеками, но читал ровным голосом, внятно, не торопясь.

— «Государю моему милостивому и всегда благодетелю, боярину Артамону Сергеевичу Николашка Спафарий рабски челом бьёт. Подай Господь Бог тебе, государю моему, многолетнее и благополучное здравие с превозлюбленным сыном своим, с государем моим Андреем Артамоновичем, — чтец глянул на отца, на мать, ему улыбались, — силою Вышняго сохранену превыше искушения всякого...»

Далее Николай Гаврилович писал: в Енисейск прибыл 9 июля. Рассказывал про плавание по реке Кеть, по великой воде, а в верховьях стояли на мелях. Перо аж брызгало, когда поминал о «фараоновой язве» — о комарах и пёсьих мухах. Были жалобы и другого рода. Посольству не дали священника, лекарей, лекарств.

— «А река Енисей будто Дунай, самая весёлая и великая! — писал восторженный человек Спафарий, Андрей же, чувствуя настроение учителя, читал это место, сияя глазами. — И дал Бог изобилие всякое. Хлеба много, и дёшево, и иное всякое ж, и многолюдство. И стольник Михаил Васильевич Приклонский был ко мне зело добр, только не для меня — для милости твоей, что изволил писать обо мне. И пожалуй, государь, милость свою покажи, чтоб не переменили его отселе, покамест я возвращусь из Китая. Мунгальские послы, которые ныне едут к Москве, были у меня, государь, трижды, и потчевал их накрепко и расспрашивал у них про китайского хана, какую войну имеет и мочно ли мне ехать. В Китае война великая. Богдыхан убежал в Дауры, в прежние свои владения. Китайцы завладели ими.

Китайские таторовя самые худые люди и невоенные. И мунгальцы зело опасение имеют от казаков. Нынче учинилсь ссоры с казаками, которых было только 40 человек, а калмык было 1500 человек, и их казаки полками побили. А буду жив, сию крайнюю и порубежную страну от Селенги до Даур и до Амуры реки осмотрю накрепко. Китайцы посольство примут, имя великого государя везде преславно».

Андрей левою рукой отёр пот со лба, и Артамон Сергеевич сказал:

— Передохни.

— Как же письмо-то дошло! Даль немыслимая! — воскликнул лекарь Ивашка.